|
– Вы хотите, чтобы мы это напечатали?
– Ну да.
– Но это нельзя печатать. Это не рассказ.
– Почему? Я читал, так пишут.
– А зачем вам нужно это печатать? – редактор действительно смотрел на Ивана сочувственно и серьёзно. – Что это даст? Облегчит ваше... горе?
Иван ответил не сразу.
– Пускай они прочитают... там.
– А где они?
– Пока не знаю.
Василий Шукшин «Раскас»
Расказ первый
С лёгким паром и с лёгким духом!
В деревне суббота. Нет, конечно, не только в этой деревне. Суббота – она везде суббота. Но всё-таки это – деревенская суббота. Не наша городская. У нас – торопливая. Тыр-сюда, пыр-туда: везде хотим успеть-урвать.
Здесь – степенная...
У колодца говор, смешки. Лязганье вёдрами – колодезный наряд-обряд. Небольшая очередь за водой для бани. Народ приоделся, ведь суббота не простая – праздничная.
Я не принимаю участие в поноске воды. Хотел было...
– Без соп... э-э-э, без городских обойдёмся, – Иван Иванович этак по-своему, «ласково» отстраняет меня от водоносного наряда.
Намёк почти дипломатический, поэтому я делаю вид, что не понимаю. (Брови вверх, лицо недоумённое).
– Не хитри, Алексашка. Сам знаешь, какой с тебя взнос. Водичкой я и без тебя могу. Потаскушкой побыть – это я ещё осилю... Вот протоплю – тогда милости просим.
– Сколько милости-то, Иван Иванович?
– Дак чеку рояля, как обышно. Вместе вечерком её и усидим.
– А осилим? – поддразниваю.
– Легко. Сто грамм принять – не ведро на грудь тягать.
– Добро, Иван Иванович.
Освобожденный, я отправляюсь по зимнику полюбоваться окрестностями. Два часа пешком туда. Обратно «петушком» за полтора – холодно. На дворе... брь... пробирает! Скорей, скорей в натопленную избушку! А уж там «запеть... просто так – с мороза»...
Обедаю гречневой кашей, протомившейся в духовке русской печи; запиваю молоком с коричневато-золотистой пенкой. Ситный Марьи Ивановны уже почти остыл, но аппетитный луковый дух хлеба еще ощущается. Выпеченное вдохновение! А уж когда с пылу, с жару... «Эх, так бы жил любой…».
Насытился, прилёг и...
...Вышел – а за дверью уже почти вечер. До чего хорош! Воздух морозовеет. (А что такого: «морозом веет» – по-моему, звучит!)
Постоял, посмотрел... как сумерки сгущаются до синевы, а закатные облака из цветущих вишен постепенно превращаются в фиолетовых странников, уходящих далеко-далеко. Туда, где нас нет. Там хорошо?..
За пазухой я несу свой взнос в банное дело (по мнению Ивана Ивановича, совершенно необходимый атрибут для «опосля»). Вокруг – до сего невиданные мною снега. Нападало столько, что от плетней лишь верхушки кольев торчат-виднеются. Дошел, точнее, добрел по узенькой глубокой тропке, и благополучно донес огненный аванс.
Стучу...
– С лёгким паром!
Иван Иванович распаренный, благодушный. Уже сподобился. Он всегда первым испытывает своё жаркое творение.
– Тебе того же...
Бережно принимает от меня чекушку, доверху наполненную спиртом «Royal».
– Ишь ты, нагрелась. Конечно, устроил ты её, как у Христа. Поэтому и тёпленькая.
– Как оно там?
– Иди, там ёдрёно. Причастись на седьмом небе. А уж опосля... (мне нравится это его «опосля» – звучит! Не то, что будничное «потом»). – Мы вместе твою «Роялю» оприходуем. Остужу её маненько – чтоб со слезой. Иди, а то простынет! Иди, Георгич!– торопит он: хитрит малость от лёгкого нетерпения.
Так, после вручения платы за предстоящий восторг, я из Алексашки (ласково, повседневно) становлюсь Георгичем (уважительно, празднично). Обмен совершается неравноценный, но... ладно, долг платежом раскрасим позже.
– Иди, Георгич, не томи душу. И сам не томись. Вернёшься, подклиним, – выпроваживает любимой присказкой.
...Вы никогда не бывали в такой бане, где полок-гамак и каменка-дракон?.. Жаль. Это изобретение Ивана Ивановича. Стоящее. В его бане по-чёрному еще много замечательных выдумок, и всё приспособлено для небожительства. Баню Ивана Ивановича тоже не грех сравнить «с песней соловьиною, с тихим утром, с майским садом, с тонкою рябиною».
...Что, интересно?.. Как-нибудь расскажу. «Опосля». Сейчас в баньку спешу...
Пока шел туда, само напевалось продолжение: самая любимая-я-я, самая желанная-я-я... Вот и она. То, да сё – и в парилку!..
Внизу, у пола, сплошь застеленного хвоей, градусов сорок. Воздух чистый, насыщенный. Бальзам, настоянный на иголочках сосны, ели, можжевельника.
Мысли здесь уже маленькие, радужные. Но пусть и они исчезнут. Уступят место блаженству. Тихому, простому, не отягощённому думами. Никакими...
– Ш-ш-ш-ш... Пьяно-пиано... – сдерживаю себя.
Сейчас нельзя спешить – можно спугнуть этот настрой.
На дубовом столике – керамическая плошка, в ней заварен маленький эвкалиптовый веничек. Это для чистого дыхания – как говорит Иван Иванович. Еще на столешнице чай из листьев малины в фарфоровом чайнике. Чайник – моё подношение для этой замечательной бани.
...Позвольте, ну пожа-а-алуйста, тут и о себе словечко молвить! Так хочется... Можно? Спасибо!
Этот чайник я сделал сам!!! Могу и чашку, и крынку, и амфору греческую – чего только душа запросит. А еще я живописью балуюсь, да вот и писательством. А то я всё про других, да про всяких, а про меня никто. Обидно. Ну вот, хоть чуть-чуть душу отвел. Да и, правду сказать, – где еще, как не в бане...
Ну, кажется, всё под рукой.
Не спеша можно начинать. Посидеть на третьей ступеньке лестницы – здесь градусов семьдесят пять-восемьдесят.
– Скоро, скоро и внутри у меня будет так же, как на деревенской зимней вольнице. Свежо и чисто. Расправится, выпрямится душа. Возликует!
...Ещё на ступеньку выше – ещё одну мысль-заботу долой. Потом они, конечно, снова придут – куда от них денешься! – но сейчас... сейчас веничком, веничком – вон! Кыш, окаянные!
...Пятая ступень – около ста. На коже бисеринки.
Ещё чуть-чуть выше. Внизу – игольчатая зелень. Воспаряет, благоухая...
С седьмой ступеньки – на гамак-полок, застеленный лапником. Здесь, наверное, все сто двадцать жара; знойный смолистый бор. Покачивает по-морскому. Покалывает хвойными иголочками. Глаза закрыты. Тело расслаблено. Лежишь... лежишь... Нежишься.
На седьмом небе. Достиг. Наконец–то. Лежишь, и ни о чём... Это важно; вернее, это – главное.
Но вот настаёт момент. Пора!
Сначала – веничком. Летят капельки дробью с эвкалиптовых листочков на каменку. «Тс-тс-тс-тс…» – сливаются отдельные звуки в сплошное «ш-ш-ш-ш»... И сразу обволакивает чуть горьковатым паром. Субтропическим. Пряным... «Для легкого дыхания».
Медленно растёт градус.
– Тореадор, смелее в бой!.. То-ре-а-дор... там ждет тебя любовь!
...Ну, можно и плеснуть.
Теперь изнутри выплывает другая песня. «По толике, по толике... налей, налей, налей... по рюмочке, по маленькой...» И – в «драконью пасть»...
Шииирраахх!……..тц-тц-тц... Первый взрыв. Эвкалиптовые пары шарахнули в чёрный «саржевый» потолок и рикошетом обрушились на меня. Вжался в еловые колючки, ища защиты. Прикрылся ладонями – Адам с картины, только распластанный... неужто поверженный уже?..
– Держать, держать! Терпи, Сашок... не сдавайсь, Георгич!
От «взрывной волны» покачивается гамак.
–Уф! Проняло! – уже перенял словечко Ивана Ивановича! – отметил про себя.
Не хватить бы лишку наверху. Не перегреться.
Теперь – вниз, к чаю. Навести и внутренний градус. Уравновесить. Отдышаться.
В «бору» после пекла верховного – просто тепло. Чай с мёдом. Запахи сейчас чувствуются острее, не сливаются. Уже могу ощутить каждый в отдельности. Возвращается давно утерянное. Охотничье, даже «звериное» чутьё. Сейчас – шмелиное...
– Малиновый лист... А мёд – гречишный?.. С акации?.. Нет, скорее всего, разнотравный-цветочный. А он всякий год – особенный... Ну вот, баланс наведён.
Передышка. И снова – наверх, в Эдем. Мерку настоя – в жаркую разверстую пасть.
– А-а-а... О-о-о... У-у-у...
Замереть... Переждать натиск...
– Ага – слабеет. Выдюжил!
И листочками-ладошками березового веника... слегка... чуть прикасаясь... везде... тут... тут... и тут...
– О... го-го! – этак по-жеребячьи получилось.
А теперь можно и посильней, забирая остатки жара сверху и приколачивая его к себе.
– Ох, ядрена... так, так, так... и так. По пяткам, по пяткам, по ягодицам... по девицам – рифма такая сама собой пришла. И запелось: «Как мимолетное виденье...»
– Лучше бы в натуре явилась! – и мне представилось... Красивая...из пены морской.
– Размечтался! – говорю сам себе, как Балда попу – «с укоризною».
Силы оставляют. Сейчас сердце вылетит ласточкой. Скорее вниз, вниз, на хвою, в дверь, на волю.
На свежевыпавший снег. С разбега, в пушистый сугроб. Под звёзды.
– А... а... а...
То ли песня, то ли стон.
Вылетел бордовым. Побарахтался... влетаешь белым, облепленным. И сразу – наверх. Из гамака-полка – вниз весенним половодьем... тает снег. Как пузырьки минеральной воды, шипя, лопаются во рту, нежно пощипывая язык и нёбо, так и мириады ласковых иголочек покалывают всё тело, ещё минуту назад запеленованное в снежную шубу. Райские ощущения. Апофеоз!
Повторил три раза. Если продолжать, то могут и навсегда выгнать из рая. Таких ошибок повторять не стоит. Учёные мы.
Потом минут десять отлеживался в холодке предбанника, попивая свой любимый напиток. Возвращаются силы... удваиваются... утраиваются... И напевается:
– Сердце – как хорошо на свете жить!.. Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить... И снова оно:
– Как много девушек хороших, как много ласковых имён... – можно даже сказать, не пою, а мурлыкаю – душой, что ли... Никто её не видел, но бывают в жизни моменты... и чувствуешь: а ведь есть она!
Помылся в мыльной. И выпорхнул невесомой бабочкой.
– Слава Создателю! Хорошую баньку срубил, да и протопил мастерски...
Уж вызвездило – так тут говорят на глазастые звёзды. От бани до избы метров тридцать. Вокруг столько же, но градусов. Неужели я тут голышом в наметеленном барахтался?.. Чудно и чудно!
А в избе тепло и запах... домашние соленья! Мати на стол уже собрала – так после бани Иван Иванович зовёт свою половину. Сейчас голос его особенно проникновенен – в честь такого двойного случая. Баня ведь, да и вечерять не всухую. Ну и, конечно, чтобы смягчить, задобрить нрав Матрены.
– Мати, там, в сенцах, разведёнка. Поди, захолонула уж.
«Разведёнкой» Иван Иванович называет слегка разбавленный водой спирт.
Матрёна на двадцать лет младше Ивана Ивановича, столько же вместе с ним, но ещё не смирилась. В сердцах ставит заиндевелую поллитровку на стол.
– Вот твоя окаянная! – и она готова вступить в перепалку. Но в данный момент Иван Иванович – благодушествующий философ.
– Мати, сейчас в бане как раз твой градус. Пониженный. А у нас здесь – свой. Иди, дорогая.
И, не давая ей шанса продолжить диалог, переводит его на меня:
– Ну что, проняло тебя, Георгич?
-- Ох, проняло!
Мне нравится это слово и то, как употребляет его Иван Иванович.
– Чуть Богу душу не отдал!
– Немудрено. С дубовых дровишек каменка фырчит, ёдрёна-матрёна! Да не о тебе я, Матрёна! Иди, Мати, простынет! – поскорее выпроваживает жену.
– Садись, Георгич! Усугубим небожительство.
– Как усугубим?
– Губами, конечно!
– Чаёк? – пошёл мой первый «клинышек».
– Нет, чайку потом, опосля рояли. Ты сюда слушай. Я-то знаю, как завершать надо. Конец – он делу венец. А уж этих венцов я столько положил! Эх-ма...
Иван Иванович уже остыл от банного жара. Сейчас он слегка разморённый, и я «подогреваю» его для нашей посиделки.
– Чаёк! – артистически копирует он. Ага, отмечаю, малость задело.
– Скажешь тоже! Александр, тёзка твой, свет Васильич, он как говаривал: после бани продай штаны, но выпей!
– Это какой такой Александр Васильич? – «подклиниваю», но слегка, чтобы ярче разгорелся человек.
– Эх, Алексашка! – всё-таки еще ласково, но степень уважения чуть снизилась. – А тот самый, который говорил: «Тяжело в учении, легко в бою!» Своих отцов-героев, учителей не знаешь!
Он делается живее.
– А ещё городской... Говоришь, что образованный, – теперь уже заостренный «колышек» под меня.
Я не сдаюсь.
– Так свет Васильич не пояснил, ради какого напитка стоит и без порток остаться. Может, он подразумевал: «продай штаны, но чаю выпей». А?..
– Если бы ты не в моей бане парился, я бы подумал, что ты угорел. «Подразумевал»... Такое если только с больного разума...
– Согласись, что и не со здорового разума продают штаны за эту окаянную, как говорит Матрёна Петровна.
– Экий клин! Отжал меня. Расщепил. И Петровну сюда приплёл.
Тут крыть ему нечем. Идёт на попятную, но ненадолго.
– Ты прям как шерхебель. Только берешь лишку по неопытности, – старается вернуть утраченную позицию. – Затупится железо от такого напора. Либо пупок развяжется. Не тупи – пупок целее будет!
Вот и Иван Иванович себя таким манером выказал. Почти все мы стараемся так или иначе себя выказать. Непонятно, о чем речь? Как это – себя выказать? Законный вопрос! Постараюсь объяснить во втором рассказе. А сейчас – о другом.
Говорю ему:
– Вот ты сказал: тяжело в ученье, легко в бою.
– Не я, а Александр Васильевич.
– Хорошо, пусть он, а у нас это учение или бой будет?
– Для тебя учение, чтоб впредь не спрашивал, какой такой Александр Васильич, – примирительно ворчит он.
– А для тебя, Иван Иванович, выходит, бой с окаянной? – продолжаю подначивать.
– Ну, какой бой, по гранёнкам набулькать. Не перетружусь. Окаянной её не называю, но и родимой тоже. Но согласись: приятности она не лишена.
– Правда, не во всех отношениях,– это теперь я себя выказываю. «Они хочут свою образованность показать» – классика!
– Не во всех, – сразу соглашается Иван Иванович, притомившийся от ожидания не меньше, чем от бани, и уже нетерпеливый от предвкушения.
– Ну, с лёгким паром! Ух, ёдрёна-матрёна тоже! Аж в жар бросила. Будто на каменку плеснул. Ты гурчиком её, лучше не бывает. Или вот капусткой, тоже бочковая. У ней своя ёдрёность... От трёх субстанций я балдею. Все три ёдрёны.
– Первая, конечно, Матрёна Петровна.
– Верно, Матрена ёдрёна.
– Слово «балдею» я знаю. А вот «субстанция» – мудрёно для меня, лукавлю, чтобы «завести» поболе Ивана Ивановича. Он идёт к этажерке с книгами, берёт одну в коричневом переплёте.
– Поясняю, как и написано в философском словаре: субстанция – сущность, основа всего. Вот баба – разве не основа всего? Что без бабы – пшик!
– Да какой от неё прок? Кутерьма одна.
После таких моих слов, да после первой, надеюсь, он должен распалиться вовсю.
– Не муж речёт, а бестолочь!
Вот я и достиг задуманного. Люблю его в этом состоянии – он молодеет, речь делается ярче. Это наш театр двух актёров. Я еще и чуточку режиссёр. На столе всё натурально-отменное, не бутафория. Да и много ли человеку надо для хорошей игры?..
Сейчас Иван Иванович напоминает короля Лира. Ворот рубахи настежь. Глаза сверкают. В руке трезубец с солёным рыжиком. И как быстро и правильно у него родилось – «бестолочь»! Не повторил за мной: «Сам ты кутерьма!» – как обычно делают. А подобрал синоним: «бес-то-лочь». Здорово!
– Открой глаза да глядь, какие разносолы на столе! А всё баба. Обстиран, обглажен, в доме порядок.
– Не понял: об-глажен или от-глажен? Или ещё что-то?
– И отглажен тоже! «Еще что-то»! – повторил он мою бестактную фразу с легкой обидой.
Я почувствовал, что малость переиграл, и разговор потёк в серьёзное русло.
– Не ёрничай! На ней всё: я с Федькой, корова, огород, стряпня и так далее, и так далее. Всё Мати. А знаешь, что весь дом связует? Я тебе скажу. Ма-ти-ца. Вот она, над моей головой. Без неё дом не скласть. Одна нескладица получится. Сдаётся мне, что ты в нескладице живёшь – в чужом доме, без бабы.
Это он мне за «ещё что-то».
– Баба-то у тебя есть? Вопрос прямой, надо отвечать прямо.
– Да есть. И не одна, а целых две. Вот от них и скрываюсь здесь – запутался с ними.
– Бес в ребро?
– Вроде того.
– Бывает...– по-видимому, и он что-то вспомнил. –Эх-ма... не грусти, Георгич! – неловко похлопывает меня по плечу и, будто смущённый своим великодушием, откашливается:
– Ну, если первая колом, то вторая – соколом...
Полетела вдогонку. Крякнули. Вернее, Иван Иванович. Я-то скорее филином: у-ух!
После второй
...Как вы думаете, о чём будет разговор?.. Правильно!
Начал Иван Иванович, как только перевели дух.
– Слово «ба-ба» – оно и то вишь какое... Тёплое, круглое, ласковое, мягкое. Тут две округлости, там две округлости, получается – «ба-ба». «Женщина» – не такое. Щи-на. И всё-то?.. Маловато будет... У тебя законная-то есть?
– Как бы есть.
– Как бы... это мираж. Вроде есть, а на самом деле нету. Во сне есть, а проснёшься, пошаришь рукой – рядом пусто. Вот что такое «как бы». Я давно заметил, что вы, городские, эту «как бы» всё чаще везде вставляете. Начинаете и заканчиваете с этого. Да и в серёдке в избытке. Вот и получается: как бы живёте, как бы работаете. Не жизнь, а сплошной фокус. Как у нашего Аркашки. Иллюзионисты!.. Всё шиворот-навыворот. Жизнь у вас неопределённая.
– А у вас?
– А у нас земля – понятие определённое. Вот погода – да, тоже ненадёжная: то жара – всё выгорит, то дождь всё зальёт.
Подумал чуток и продолжил:
– Что погода, что политика – всё едино. Предсказатели... То ли будет, то ли нет; то ли дождик, то ли снег. Я бы этих оракулов…
– Ой, Иван Иванович, давай только без политики. Сегодня такой вечер! А ты в дебри непролазные...
Помолчали – каждый о своём.
– Ну что, Георгич, говоришь, после третьей лампу в голове зажигают? Так запалим?
– Полыхнём!
– Эк, как тебя разобрало: полыхнём! Один пепел останется, а надо, чтобы сияло и душу грело.
– Тогда наливай душегрейную-душегубную. Заметь, душу-то губами губим.
– Сказанул, как в лужу...
Здесь Иван Иванович употребил неблагозвучное и не характерное для него выражение – наверное, всё-таки разведёнка «опалила» слегка. Но после уж такого себе ни разу не позволил: видно, заметил, как я невольно поморщился.
– Да не губами душу-то губим! В этом, пожалуй, я с нашим дворецким попом Аркадием соглашусь. Он не говорит, а глаголет: грех – не то, что в уста, а то, что из уст. А что уста?.. Всё от сердца идёт да от головы... Эх-ма... Батюшка-то окорока с моего боровка в пост умял – и ничего. Прекрасно себя чувствует. Яковна до сих пор за них должна.
– А Яковлевна тут при чём?
– Как-нибудь расскажу. И про Аркадия. Смекалистый.
– Кто? Батюшка?
– Он...
На этом месте Иван Иванович сделал большую паузу.
– Раз о божественном заговорили, то поднимай! Бог любит троицу! С лёгким духом!
После третьей всё о том же
– Так вот, о бабах... Ты скажи мне, реально есть у тебя законная или нет?
– Реально или иллюзорно, не знаю.
– Что так?
– Отстранилась. Обидел.
– С другой, значит.
– Угу.
– Что ж в ней, в другой, такого, чего нет в законной? Может, краше, или, как у нас один говорит, крашнее?
– Да нет, пожалуй, страшнее.
– Тут поболе?
– Помене! – в тон ему отвечаю. Подумал, сейчас спросит: «Умнее?» Но, видимо, это качество его совсем не интересовало.
– Значит, неизведанное тебя помануло да обмануло. Терра инкогнита. М-да... Как-то мы одну работёнку срубили. Так себе, вещица простенькая. Заказывали городские. Углы можно было бы стесать по дуге... да много чего можно было бы сделать ладно. Но заказчики того... без полёта мысли – одним словом, сделали обыденно. Так вот, опосля посидели хорошо...
Тут опять не удержусь: уж очень я к слову неравнодушен... Сравните: «опосля» – говорится с надеждой, по восходящей интонации. И – унылое «потом»... то ли будет, то ли нет. Потом – суп с котом! Хотя так уже поярче, конечно... Простите, отвлёкся.
А Иван Иванович продолжает.
– Как водится, нагрузились сильно. Обычно с такой нагрузки разговор заходит про баб. Он всегда заходит на сильный градус, как на огонёк.
Был среди нас один. Не наш, приблудный. Он от заказчика для контроля над нами, чтобы, значит, нигде не смухлевали. Напрасно! Мы рубим всегда по совести. Да и надсмотрщик он никудышный оказался. Это мы сразу поняли, как только он за топорик взялся. Руки у него не с того места, да и голова оттуда... А вот язык... Такие себе всё языком добывают. Больше нечем. Без мыла влезут. Это их родное пространство. Хозяева его Глиста звали. Правда, худой и длинный. А может, фамилия такая. Иногда Президентом обзывали-дразнили. Только он этого не понимал и ему нравилось. Так вот, он баил, что есть такие бабы, у которых поперёк.
– Да все бабы поперёк, – не понял я.
– Нет, не те, которые супротив тебя идут, а между ног у неё поперёк. Может, тебе такая попалась, что ты на неё от законной?
От такого неожиданного оборота я даже поперхнулся.
– Нет, Иван Иванович, у всех вдоль, а не поперёк.
– Ты всех, что ли, проверял?
– Всех-не всех, а знаю точно. Врал ваш приблудный. Сам же сказал, что язык у него не с того места вырос.
– Что язык! Он у многих поганый. Корень не в гортани, а значительно ниже. А у некоторых и мозги там же расположены, которые от собственных…
– Это ты куда клонишь?
– Да тут куда ни кинь, везде клин... Так, если ни кожи, ни рожи, и не поперёк, что ж ты от законной-то?
– Так вышло.
– Так вошло, а так вышло. Как у тебя всё просто. Как на перине – скрып-скрып... Если бы не «вошло», то ничего бы и не вышло. Если бы не клин, да не мох... – и, не договорив своего любимого изречения, надолго умолк...
–Так у нас всё и получается – если бы, да кабы. Ещё по одной, Георгич?
– Договорились же: три – и баста! Потушат лампу...
– Глянь: всего-то! Как приблудный говорил, негоже зло на дне оставлять.
– Давай его в себя перельём. Так, что ли?.. Прикрути фитиль. А то копоть пойдет до потолка, до матицы, на которой ты говоришь, всё держится.
– Ох, и любишь ты подклинить!
– Беру пример со старшего. Не ты ли начал: то Васильич, то про разные части тела толкуешь, откуда мозги растут, – «обижаюсь» я.
– Оттуда руки, а не мозги. Хотя кто знает, где что укоренилось. Не ерепенься! – и переводит разговор с личности на нейтральную тему.
– Говорят, эту роялю из опилок делают. Поди, из дубовых. Получается нутряная банька. Сначала занялось... и запламенело. – Красиво выдал. У тебя прямо как заря разгорается. Ну, вот и не будем доводить до заката. Давай переходить на чаёк. – Ладушки! Будь по-твоему! Тащи от печи самовар!
После пяти чаёв, пожелав спокойной ночи, отправился я в свою берлогу.
Наверху, на чёрном, всё мерцает-живёт, здравствует. А у нас – почивает уже. Ни огонька. Вокруг – «Такая потьма!» Медленно шёл, нащупывая ногами снежную тропку. Шаг в сторону – барахтаешься по пояс. Лучше не оступаться.
– Не оступаться! – проворчал в сердцах. – Хорошо бы, да не всегда получается...
«Так вышло!» – передразнил сам себя. – Ну, оступился! Вот теперь барахтаюсь. Да сколько же можно так мучиться! Пора простить. Ведь человек, а не чурка лупоглазая, как говорит Иван Иванович. Дай снова встать на ноги, на тропу нашу. Помилосердствуй! Звёзды свидетели: одну тебя любил и люблю...
То ли шептал это в холодное небо, то ли внутри так говорилось.
– Отчего всё хорошее так быстро кончается? А плохое тянется... тянется... Зато хорошее долго помнится, а плохое быстро забывается.
Пока шёл, стараясь ступать по утоптанному снегу, вот так просто думал.
– Только со временем и хорошее забывается. Жалко!..
И тут вспомнил: «Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевлении...» И решил записать на память. Но не сейчас.
В моей плохонькой, но тёплой избе совсем разморило от банных и королевских дубовых жаров, потянуло на лень. Да и пожелали мне спокойной ночи, а не «писательской» бессонницы... .
.. А денёк получился славный.
Воскресенье
В этот день недели я ничего не делаю. Вето, табу – как угодно.
Но в прошедшее воскресенье было у меня всё-таки одно дело – ворон считал. День холодный выдался. Обычно в стужу или после снегопада я приношу на птичью кормушку ассорти и ухожу. А в этот раз, пока раскладывал на дне перевёрнутой здоровенной бочки принесённую снедь, они уже расселись полукругом. Они – это вороны. Опередили соек и мелких птах.
Ворона – осторожная птица. Ни за что не возьмёт с кормушки, пока я рядом. Оборётся: «Тор-р-рчит тут!» – а не возьмёт. Другие – с руки, а эта – нет... Будет надрывно карать меня и всю округу громкой грубостью: «Что стоишь пугалом, пр-р-роваливай!»
– Нет! – отвечаю. – Я тут постою. Одет тепло, на солнышко пожмурюсь.
Терплю их ор. Видят – делать нечего, а есть охота. Самая смелая бочком, бочком, вприпрыжку – и около меня уже в метре. Круглым глазом косит то на меня, то на угощение.
– Нужна ты мне!
Ещё минутку попытала меня вороным взглядом: не схвачу ли я её зубами?.. Да сама хвать кусок, и тут же в сторону. Быстро проглотила и снова: хвать! За ней и остальные осмелели. То по одной, то в драку.
Всего тридцать три насчитал.
На первый взгляд может показаться: изложено не очень важное свидетельство для истории. «Подумаешь, – скажут, – воскресный счёт ворон. Эка невидаль! Да и что в этом такого?»
И всё-таки... (это моё любимое – «и всё-таки»). Не то, чтобы совет, но... Я-то сам уже не спешу с выводами. Следствие возраста, наверное. История просто завалена, как дом Плюшкина рухлядью, примерами, когда, казалось бы, из такой ничтожной малости, и произойти-то ничего не может... Но вот как бывает. Читал я про одного «чудака» по имени Конрад Лоренц. Правда, считал он галок, но получилась из этого «никчёмного занятия» замечательная книга.
А замечательные книги порой и начинаются с совершеннейших, казалось бы, пустяковин:
«Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой».
Может, и из моих «безделиц» что-нибудь выйдет. И куда-никуда «доедет».
А вы как думаете?..
15 января
Уже понедельник. Вот, сижу, корплю. Терплю муки. Пишу. Прочитаю написанное – не звучит! Слова туда, сюда; то в начало, то в серединку, а то и в конец – всё равно бледно.
В детстве мне подарили барабан. По нему палочками: одной, другой – трам-там-там – звонко!
Однажды здоровенный дядька так стукнул по барабану, что порвал кожу. После он только дребезжал. Да нет, не дядька, конечно. А мне тогда до слёз было барабана жалко. Теперь «кожа» у меня цела, а вот вибрирует не всегда «звонко».
Продолжаю писать – из последних сил. Никуда не пойдёшь: на дворе градусов на четыре больше, чем вчерашних ворон.
Перечитал. Сначала и до слов «на четыре больше, чем вчерашних ворон ». Почти получилось, но всё-таки не совсем. Поэтому слегка обидно – в слове «расказ» только одна буква «с». Может, позже объясню, почему не две, но не сейчас. Устал от этой писанины. Всё! Будя!
P.S. «Шабаш»! – как говорит Иван Иванович, «топор за пояс, писалку за ухо».
Расказ второй.
Пришел я сегодня в свою «избушку на курьих ножках» и задумался.
Давно ведь обещал второй расказ. Вроде пришло ему время. Недаром ведь «заквасилось» аж два месяца тому назад – в октябре ещё. Наконец перебродило! Чую: пора! Излиться – по капельке, по капельке... первачом. «Чтоб ёдрёней», как говорит Иван Иванович.
Только вот... С чего начать?.. С чего начать?.. – это я размышляю.
А если так: Алексей – божий человек. А? Чем не название?..
...Закапало... Попробовал на вкус – будто ничего. Сгодится. Вот и полегчало чуток... Только меру бы соблюсти. Ох, нелегка эта задача – мера!
Итак:
Алексей – божий человек
Теперь надо придумать первое слово... потом второе... а дальше пойдёт как-нибудь. Обычно мой Пегас шагом плетётся, а я сзади в телеге по ухабам. У других он – конь-огонь летучий. А мой... доходяга горючий. В смысле – горе-злосчастье. И то, и это есть.
Зло-счастье. Под ручку ходят, как влюблённые. Не разлить водой. Если бы только зло, стал бы я так мучиться... Но бывают редкие минутки... и ты паришь! Внизу раздолбанная дорога и скрипучая телега – провалитесь вы в тар-тарары! А ты – пёрышком… Приподнявшись над землёй, взираешь на дорожные неурядицы.
– Размечтался... Ну, пошел!.. Давай! Вперёд!
Только после третьего понукания – трюх-трюх... со скрипом... еле-еле. Ничего, авось доплетёмся, хотя и по колдобинам.
У меня почти всё так же происходит как на станции Гнилушки: «Лошаденка была молодая, но тощая, с растопыренными ногами и покусанными ушами. Когда возница приподнялся и стегнул ее веревочным кнутом, она только замотала головой, когда же он выбранился и стегнул ее еще раз, то телега взвизгнула и задрожала, как в лихорадке. После третьего удара телега покачнулась, после же четвертого она тронулась с места»
Правда, мой Пегас слегка пошустрее и начинает движение после третьего удара кнутом.
Долго ли, коротко ли; быль ли, небыль, одни историки так говорят, другие – наоборот («наука» у них тоже, как дышло)... Я же склонен верить и тем, и другим, а именно: ездил царь-батюшка (или отчим лютый?..) за тридевять земель ума набираться (это одна версия – согласен), но попутно ещё кой-чего набрался (другая – и тоже имеет место быть). А вы, дорогие «учёные», продолжайте споры. От них диссертации рожаются и, естественно, ваше благосостояние.
Так вот. «Ездил недаром!» – утверждают западники. «Но – набрался!» – сокрушаются славянофилы. И всё было бы хорошо... о, это наше всегдашнее «если бы»... Но, верно, не читал наш император древних предупреждений путешественникам: «Осторожно, там могут быть драконы!». Одним словом – привёз. Они тут прижились, размножились и извергают. Климат оказался подходящий и, конечно, подходящая почва – приняла в своё лоно иноземное, полыхающее. До сих пор тушим да расхлёбываем, ни конца, ни края...
К тому же – ассамблеи ведь! Как же без них? Они везде: миллионно-грандиозные – во влиятельных хоромах, тысячные – в ресторациях, по среднему капиталу, скромные – по забегаловкам, простецкие – на природе, в лопухах с солёным огурцом. На всех ассамблеям, первое дело – мочимордие. А где мочимордие – там, естественно, и дым коромыслом – не то от таски, не то от пляски.
А в здешних краях, где я временно проживаю, почва была особенно плодородной – предыдущими поколениями обильно унавоженна. Поэтому в деревне многие полагали: если пьян и нос в табаке, то жисть на сегодня удалась. Так было заведено испокон их «мудрыми» предками в старое «доброе» время и, видимо, не нам этот завод остановить.
И эту жизнь – сытую, весёлую, «гладкую», – «счастливчики» желали непременно показать всем. «Извольте видеть! Знай наших!» Вот в чём суть.
А если жизнь таковой не была, то надо было устроить что-то эдакое... сногсшибательное. Демонстрацию довольства и благоденствия. Даже несуществующего. Причём несуществующего – особенно...
Давешнее уже отлежалось и сегодня вспоминается так, как будто это было вчера...
Мы сидим на крылечке и беседуем: деревенский плотник-философ Иван Иванович и я. Философом, с оттенком завистливой иронии, кличут его за глаза деревенские «острословы». Иронии немного. Гораздо больше зависти – этого смердящего двигателя истории, не исключая, и деревенской. И хотя последняя пока в летописи не изложена и бытует лишь в устных сказаниях, привод в ней – точно такой же, как и во всемирной. Зависть!!! Хоть и чадит сильно, но потихоньку катит своё скрипучее колесо. И по нашей деревеньке тоже.
А завидовать хозяйству Ивана Ивановича есть причины, но об этом, выражаясь его словечком, как-нибудь «опосля».
И на этот раз, в своей обычной манере, он завершает наш разговор:
– Так-то, Алексашка, если бы не клин, да не мох, плотник бы сдох!
Помолчали. Тихо, зябко. Постепенно темнеет. С низин всё сильнее тянет холодком.
После любимой поговорки Ивана Ивановича, порадовавшись, что плотник остался жив, я уже собрался было идти восвояси. Замёрз чуток, да и проголодался. А главное – хотелось записать всё, что рассказал мне Иван Иванович, пока это ещё не выветрилось из головы: про Харю, про дворецкого попа Аркадия... Но тут вмешался Алексей Петрович, и второй расказ получился почти политический. Простите, я больше не буду. Ведь и не помышлял даже. Не моя это тема. Так вышло.
Только я поднялся с крыльца, и тут с другого конца деревни – вопли. Сначала и не разобрать, чего кто-то орёт так. Потом отчётливее: кроют партию. Кроют её в общем, то есть всех её членов; а верхушку – по отдельности. Каждого персонально! Преобладают слова... такие... Матёрые.
В общем, слова как слова – ничем не лучше и не хуже других нескольких десятков тысяч нашего кровного. Но согласитесь, вставлять, куда ни попадя... Чревато... Поберегите здоровье и эти нужные, замечательные органы своего тела. Не пользуйте их всуе и без прямой надобности!
Простите, отвлекся. Да потому, что за живое задело!
Продолжаю.
Когда оратор слегка выдохся и сделал паузу, Иван Иванович, видя моё недоумение, поясняет:
– Это Лёшка. Демократией тешится: ори не ори – ничего не изменится.
Изощрённо наложив на всё политическое руководство страны, Лёшка перешёл на частушки.
– Эк, как его разбирает! – это словечко я у собеседника подхватил и частенько употребляю. Мне оно нравится.
– Как по псалтыри, троекратно, – улыбается Иван Иванович. – Два раза склонять их он считает недостаточно. Лёша им за отца, за сына и за святого духа... Но это что, цветочки.
– Ну, набрался Алексей Петрович...
– Нет, Алексашка, он тверёзее пустынника. Это он так себя выказывает.
– Как это?
– Да, мол, и я не лыком шит. И не топором сделан. И всё-то у меня есть. Могу и выпить, и закусить, и о политике порассуждать.
– Что-то я не понимаю, Иван Иванович.
– Дак я же тебе говорю: себя он так выказывает. Смекай: ведь он не в избе, где его никто не услышит. На двор вышел, ко всем взывать.
– Громко-то как... взывает...
– Так если тихо – не услышим. Это что... Погоди, ещё такой клин забьёт! Алексея хворостиной не погонишь и на роток не накинешь платок – не из тех.
– А другие что же? Которые «те»?
– Сам себе и ответил, Алексашка. Другие – они и есть другие. Подконвойные.
Тут мне сразу вспомнился шукшинский Алёша Бесконвойный.
– Сегодня какое число? – спрашивает Иван Иванович.
– Двадцатое.
– То бишь, до беленькой ему терпеть ещё тринадцать с половиной деньков. Позади семнадцать. И сейчас у него ни копейки. Картоху со своего огорода лопает. Пенсия-то инвалидная, хроменькая. Когда получит свою расплату за сорок семь лет труда, разговеется поллитровочкой. Раз в месяц может себе позволить. Третьего вечером всё по-сурьёзному будет. Сегодня так, очередная репетиция. Ягодки впереди – через тринадцать деньков. Тогда им Алексей-божий человек полный молитвослов изречёт.
Наверное, снова вспомнив о руководстве, Алексей Петрович оборвал свою «песню», и с дальнего конца донеслось:
– Иже еси, вы уже на небеси! А мы здесь, на земли... так перетак вашу...
И дальше не разобрать: то ли «вашу мамашу», то ли «душу».
– Смотрю, городской, проняло тебя. Пошли в избу, к теплу. Небось, надоело слушать его «октябрьские тезисы». Хоть они и такие... забористые... «божественно-революционные»... Не хухры-мухры... Поди-ка высочини такое, Алексашка!
– А как же Алексей Петрович? – уклоняюсь от «мелкого камушка» в мой «писательский огород».
– А что Лёшка? Он ещё два раза повторит им анафему и спать похромает. Я-то знаю своего кореша. Ещё минут пять попылит-попылит слегка и отойдёт. Сейчас он просто... это у него как начальная предвыборная агитация. Без беленькой куражу ненадолго хватает. Третьего – вот когда пыль столбом будет! А толку-то! Того, кто до власти дорвался, никакой анафемой от неё не отлучить... Но всё равно Петрович в день расплаты на полную, взаправду себя выкажет. Вот я – сыт, пьян, и нос в табаке. И про политику имею понятие. Знай, народ: я есмъ!
Я ещё тогда подумал: хорошо, что Иван Иванович под «днём расплаты» подразумевает день, когда почтальонка приносит пенсию.
Мы поднялись со ступенек. Но – видимо, напоследок, – от Алексея Петровича между «так, так, так-перетак» донеслись и другие фамилии.
– Прямо, как пулемёт. А эти кто такие?
– Да партийцы из нашей администрации. Ведут себя, как вражеские захватчики. Будто и не их эта земля. Безобразят по безнаказанности. После них – хоть потоп. Тьфу! – это у него получилось в сердцах и смачно.
– Бог с ним, с Алексеем, пошли чай пить.
От чая я отказался. А вот молочка «с погребки» принял кружечку с краюхой – из добрых рук жены Ивана Ивановича, из замечательных, всё умеющих рук Матрёны Петровны. Ах, что за вкус! Запивать, хлеб, испёчённый в русской печи, «утрешним» молоком от их кормилицы!
P.S. Почему не хватает буквы «с» в слове «расказ»? Ну, не хватает, и всё. И ничего не поделаешь с этим. Да мало ли где чего не хватает! Оглядитесь!
Вот слушаешь музыку – как будто и мелодия есть, и исполнитель хороший, и инструмент приличный, а чего-то не хватает... Ну, что поделаешь? Такой композитор.
Или в театре: и артисты хорошие, и декорации славные, и всё-то есть! Только вот режиссер... трах ему тибедох. Чтоб он ..!
А вот выказать себя – это с нашим удовольствием! Шумим, братцы, шумим... Чаще втихомолку. Помалкивать в тряпочку до поры до времени – это наше, общее. Хотя есть отдельные горлопаны – такие как Алексей Петрович, которым, по словам Ивана Ивановича, на роток не накинешь платок.
А как стихнет всё вокруг, да и внутри угомонится – тут иное вспоминается: ах, что за молочко от Зорьки Матрёны Петровны! А каков ситничек Марьи Ивановны!
Вот – умеют же люди! Низкий поклон вам! Мне бы так с моими расказами!
P.P.S. Слегка видоизменяя казённый редакторский штамп, выскажу своё отношение к произошедшему в тот октябрьский вечер: автор разделяет суждения обоих персонажей расказа. Правда, не все.
Узорные нескладушки или Игра в пьяницу
Выужено при помощи Всемирной Сети:
«К семейным и народным карточным играм относятся: дурак, козел, пьяница».
К сожалению, автора этого тонкого наблюдения разыскать в хитросплетениях виртуальной паутины не удалось.
А давайте побалагурим – а то всё об умном, да об умном. Скучно.
Уж не первым своим рассказом насильно потчую я вас, бедные терпеливые читатели. Мысли зреют-наливаются и переспелые падают вам на голову – мои тяжеловесные плоды, яко пушечные каменные ядра для мортиры. Чую: пришло время для жанра воинственного – более масштабного и маневренного: с лирическими отступлениями и ироническими атаками. А что отвоюем – покажет эпилог...
Кстати! Эпическое произведение классической литературы почти всегда имеет и пролог. Зачем? Я-то думаю, что для пущей важности. А филологи говорят – так положено. Ну, раз положили пролог, так и пусть он себе тихохонько лежит – ведь не кусается и есть не просит.
А если он смирный, то и мне, как будущему классику, не стоит отступать от этого канона. Возьму и я его себе. Лежи, лохматый, и на моём бедном писательском дворе! Вот я тебя, блохастый, и присобачил к месту. А если что – ату их! Нет-нет, не вас, редкостные мои читатели. «Ату и фас» – только критиков.
Итак, пролог-аю... ой, нет – пролагаю свой опасный путь среди бурных девяностых, как некогда «отважный» Одиссей по волнам двухтысячелетней давности. «Отважный» – это со слов Гомера, а наш брат-писатель, как всем известно, любит сильно приврать. Тоже мне герой! Мне бы его пустяшные огорчения-приключения. Эка невидаль – певички-хищницы Сирены или мифические Сцилла и Харибда. Вот у меня – так настоящие чудовища: Синтаксис и Морфология! От одних названий можно дар речи потерять. Вы только произнесите, но очень отчётливо: С-и-н-та-к-с-и-с! Чувствуете: сначала шипит с издевательским свистом, а потом шрапнельный взрыв– ксис-с-с-с! И всё предложение разлетелось вдребезги. Остались только междометия. А делов-то – один знак препинания не туда вляпал...
А союзница Синтаксиса ещё страшнее: Мор... а дальше можно и не продолжать. После таких первых трёх букв – уж какая там фология. Там лежи смирненько, скрестя ручки на груди, и не рыпайся. .
..Надеюсь, что проницательный читатель заметил, как я в предыдущем абзаце с Гомером побратался – вот так и делаются автобиографии и жизнеописания людей, коим не даёт покоя «слава» Герострата. Такое можно понаписать... хотя на самом деле этого не было и «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Но мифы живут, и им охотнее верят. Продолжаю наступление.
А на моей войне, как на любой войне – только увернёшься от мелких осколков многоточий, как двоеточия двойным скорострельным залпом. Обороты причастные и деепричастные, а особенно ни к чему не причастные – им только щёлочку оставь: пролезут и размножатся, пуще вирусов.
А ведь литературные бесенята тоже не дремлют! Самый вредный – сюжет. Напутает-напутает, тумана напустит и уж Сам, его пославший, не разберет, что к чему, а я – тем более. Остальные бесенята-искусители таланта и того хуже. Полифем по сравнению с ними – милый пасторальный пастушок.
Но нет безвыходных ситуаций, что и доказал Гомер, проведя хитроумного Одиссея по царству теней. Да и Данте это подтвердил.
Конец батального пролога.
Хорошие слововодцы воюют умением, а таким, как я, приходится брать числом, и поэтому...
Пролог второй – мирный.
Уютно путешествовать по уже проложенному пути, по наезженной дороге, упоённо внимая блистательному рассказчику и обозревая предлагаемые им характеры и физиогномии, как будто вылитые с нас. «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка...»
Но совсем другое ощущение – в собственном рыдване по кочкастой целине. И нет рядом Селифана, которого всегда можно отругать или даже выпороть, если что-нибудь в дороге пойдёт не так. Приходится пороть себя, и пребольно.
И всё-таки, несмотря и невзирая на, так хочется странствовать! Особенно в чужих гениальных словах-скитаниях. А вот в своих... туды их!.. В качель!
Но охота пуще неволи. Право, пуще. Не верите? Попробуйте долго не охотиться в своих заповедных местах! Такая тоска навалится, что любую неволю преодолеете и помчитесь, сломя голову, в свой заказник. Просто заповедные места эти у всех разные. По пословице: « Кто любит попа, кто попадью, а кто попову дочку».
А я приглашаю вас в мою курную избушку, стоящую к лесу задом, а к вам передом, да на окрестные стёжки-дорожки.
Приезжайте, приходите завтра или в какой другой день. Тогда за всё и про всё поговорим. Только не нынче.
Потому что сегодня вечером меня там не застанете. Я и сам буду в гостях – у Ивана Ивановича: традиции банной субботы мы блюдём неукоснительно.
Итак.
Было это вечером двадцать седьмого января.
Напаренные и отмытые, мы вальяжно-душевно расположились за столом, полным домашней снеди. Красуется в деревянной плошке квашеная капустка вперемешку с мочёными яблоками и клюквой; рядом в пузатой глиняной миске среди луковых кружочков плавают в пряном рассоле крохотные шляпки лисичек, маслят и опят, а в отдельной дубовой посудине рыжики...
Ну и, как положено, парит отварная картошечка, покроплённая топлёным маслицем – чтобы лучше протискивалась. И уж непременно – с коптильни Ивана Ивановича бело-розовая ветчина, которая должна последовать, соблюдая очерёдность, вслед за солёным огурчиком – смягчая действие ядрёного семидесятиградусного, если его можно так назвать, напитка.
Мы уже, сглатывая и предвкушая... Вдруг...
(Есть такое словечко у литераторов: они всегда его употребляют, когда не знают, как перейти от одной картины к другой).
– Пьяница! – это жена Ивана Ивановича сделала громкий словесный выпад в сторону своего супруга. Даже не выпад, а выстрел в упор. Мол, получи, коварный враг, за наши девичьи слёзы, за сожженную молодость и поруганную зрелость. Ещё за то. И за это. За всё: что было, что будет, и за то, чего не было и не будет!
Естественно, взглядом-рикошетом попала и в меня. Эх, нарушила наше едва начавшееся как бы мудрое, безмятежное послебанное застолье!
От такой неожиданной и сильной звуковой волны Иван Иванович аж от стола откачнулся. И издал дуплетом:
– Оп-ля!
Как в цирке, когда делают какой-нибудь сложный трюк. Наверное, на слово «пьяница» у него в голове сделалось что-то наподобие сальто-мортале.
А у меня враз вся моя прошлая жизнь: волчья сыть и травяной мешок, шальная и малотолковая, пронеслась перед глазами до самого тоннеля, где как будто брезжит свет... Но потом, подумав: «Ещё успею!», вернулась и остановилась, как вкопанная, тут же. Среди красующихся на столе разносолов из подпола-подполья, где они скрывались до поры – до нашего питейного часа.
Правильно решила! Я тебя одобряю за это, моя жизнь! Было бы глупо преждевременно покинуть такой обильный стол. От одного вида выставленных на нём яств что-то внутри настоятельно просило, даже требовало – немедленно приступить к вкушающим действиям!
А запахи... Палитра: чеснока, лука, укропа, перца, гвоздики и прочего, прочего, прочего, что кладётся щедрой и умелой рукой, чтобы оттенить дух засоленных огурчиков, грибков, квашеной капустки и других земных даров. Ну и, конечно, пол-литра в дополнении настольной палитры...
– Да, да, да, пьяница! – добивая мужа и меня заодно, Матрёна Петровна пустила короткую контрольную очередь вдогонку к первому одиночному слову и в сердцах, как пушкой, бухнула широченной низкой дверью, покидая горницу.
Ушла.
Да-а, не многим дано выдержать наше мужское развесёлое упоение философской беседой, приправленной королевским «роялем» и сдобренной медовухой.
Пока у Ивана Ивановича, после такого заявления Мати, в голове всё вверх тормашками, сделаю-ка я сейчас своё первое так называемое лирическое отступление. Ибо расказ мой: что хочу, то и ворочу.
Опять у меня получилась рифма – вот что значит взнуздать и оседлать Пегаса! Но-о, погнал, родимый! Сейчас-рассказ, хочу-ворочу – надо где-нибудь употребить столь красивые окончания поэтических строф. Эх, здорово – гнать-рифмовать! « Гей, ребята, все в поля...». Залезайте на коня!
Да... Я бы мог стать известным поэтом-песенником. Вот только приставка к поэту меня сильно смущает. Если бы не она, я бы мог! Я запросто могу так же сочинять, например:
«Душеньки часок не видя,
Думал, год уж не видал;
Жизнь мою возненавидя,
Льзя ли жить мне, я сказал».
Нет, это не мои стихи. По поводу ихнего авторства даже гоголевский персонаж усомнился:
«Дома большею частию лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: "Душеньки часок не видя... Должно быть, Пушкина сочинение».
А мои – вот:
Пришёл апрель.
И с ним капель.
Подул в свирель:
Пришла мамзель.
Да, прочно я сижу на любимце муз. И с крылатого коня мой вам совет: мужики, хотите мамзель – дуйте в свирель!
Однажды я имел снисходительность прочитать это сногсшибательное, как самогон из патоки, четверостишие на одном литературном вечере. Правда, публика попалась какая-то вялая, аплодисментами не удостоила. А один ехидный старикашка даже уколоть хотел: «Кто это в ваших бессмертных виршах в свирель дует? Вы или апрель?»
Вот ведь какие завистливые люди бывают. Своему несбыточному и то завидуют – если уже не во что дуть, так и сиди, помалкивай. А не иронизируй насчёт бессмертных виршей. Мужской народ по весне их сплошь и рядом повторяет на все лады, так они прочно вошли в его плоть. А с недавнего времени и распевает, потому что известный композитор-песенник на мои стихи положил свои могучие аккорды. Безумный крендель-хит получился! Таков мой ответ всем ехидным старикашкам. А? Что, съели, зануды?
Почему крендель-хит, спрашиваете? Потому что положил витиевато – кренделем. Поэты-песенники – они ведь разные. Кто кучкой кладёт, некоторые кренделем ложат, а иные просто – как получится.
Этот «расказ» я пишу через два дня после банной посиделки. Да что-то он не очень складывается. Стихи слагаются гораздо лучше; наверное, потому что за окном апрель.
Дотошный читатель, конечно, заметил нестыковку в датах – после января в расказе наступил апрель. У меня почти всегда так – через два дня после двадцать седьмого января сразу наступает апрель. Февраль я обычно пропускаю, потому что в нём слишком мало дней. О слякоти мартобря и воплях котов даже говорить-то неохота. А о мартовском зайце уже давно всё сказано. С
тихи про апрель легко писать: ветер веет, мамзель млеет... Одним словом – любовь. Только разогнался- размечтался, а уж надо тормозить – возвращаться к суровой жизненной прозе! Слезаю... Отдохни, крылатый. Попасись пока, хрумкая амфибрахием.
А моя проза... зараза, туды её два раза. Нет, это не розовый конь на заре. В стихах же я, словно «весенней гулкой ранью» – красиво гарцую.
...А проза – она такова: на громкий глас «пьяница» у Ивана Ивановича глаза сделались навыкате, а рот после «оп-ля» так и не закрылся, словно он нечаянно хватил какой-нибудь гадости, например, паточного самогона.
О-о-о, об этом изобретении вывихнутого ума стоит немного рассказать. Поистине удивительное отличие этого самогона от других подобных спиртовых растворителей печени и остальных органов внутри тела таково: по эффективности действия он превосходит все отечественные и зарубежные аналоги.
Вам трудно в это поверить? Но это правда! Я сам в Склифе видел одного ехидно-завалящего мужичонку и, можно сказать, присутствовал на его звёздных проводах. Мы потом с ним встретились в очереди перед вратами. Эх, этот алкашонок... ведь при самом Петре меня жмуриком обозвал! Он ещё там вправлял мозги одному спорщику, которого в очереди здоровым прозвали. Ехидно-хилый его так подзуживал:
– Ты когда-нибудь денатурат пробовал, интеллигент фигов?
– Это синюшный, что ли?
– Сам ты... Синюшный... много ты понимаешь! Это вещь! Так вот, не в пример ему, паточный забористее внутрях. Да ты пойми, здоровая твоя башка, у него другой букет. Колер – радужный, с переливами, вкус – незаедаемый. Ни лук, ни чеснок его не отбивают. А главное, по силе он в два раза чумовее денатурату – стакан паточного по силе равен двум стаканАм синенького. А если просто водки, то нужно по литрылу, а то не сшибёт. А ты: «чем отличается, чем отличается»... Попугай учёный.
– Не понял. Что такое литрыл?
– Очкарик, так это ж доза такая в нашей системе – литр на рыло. Вы килограммы на метры зачем-то умножаете и получаете какую-то непонятную силу. Вот у нас сила так сила! Ты меня спроси, буквоед замороченный, об ней. Куда меня только не носила эта сила. Проще надо быть, человечнее к людЯм, понимать надо их потребности, и от этого...
Но я только обрывок их дискуссии слышал, потому что тут Арина вышла с выпорхнувшим красавцем, а я бросился шапочку поднимать. Меня всё время что-нибудь отвлекает, как и тогда. Вот и сейчас у нас речь о самогоне, а меня понесло в прошлое. Вот дьяволенок, опять увёл с поля моей нынешней битвы, пакостник! В мою пьесу под названием: «Страшный Суд» завлёк. Возвращаюсь – и в рукопашную...
Непревзойдённые качества паточного самогона известны пока лишь немногочисленным героям-алконавтам, соприкасавшимся с этим огненным вонючим монстром и всё-таки выжившим. Уверяю вас: есть такие противоядные храбрецы, выработавшие стойкий иммунитет изнурительными систематическими упражнениями. Йоги!
По силе действия этот горючий змей, повторяю, не имеет равных: напрочь вышибает последние мозги и сильно нарушает вертикальную устойчивость. Для нетренированных его глотнуть – что горя хлебнуть. Сказать проще – сивуха, после введения её в нервную систему, моментально валит с ног. Одним словом – лОжит, по крылатому выражению одного ярого приверженца столь эффективного средства для полной отключки.
Смею утверждать, что и вам не раз доводилось наблюдать подверженных. Ибо алкоголь в нашей жизни – явление очень даже существительное, в основном мужского рода, единственного и повторимого числа, именительного или винительного падежа. А после падежа – существительное почти неодушевлённое. За сим морфологический разбор заканчиваю, дабы не погружаться в излишнюю учёность, да и читателя не обременять синтаксической мудростью.
И вот что доказывает опыт: чтобы прийти в себя после паточно-припадочной ошалелости во всём организме, нужно продолжительное время и убедительный антитезис. Впрочем, так же, как и после введения Ивана Ивановича в ошалелость средней тяжести огнестрельным тезисом Матрёны Петровны. Времени у нас навалом, что дров в их сарае, и доказательство от противного у Ивана Ивановича, не сомневаюсь, найдется. Сейчас он малость очухается и подумает над этим, а я пока продолжу свой нелёгкий путь.
...В дорогу! В извилистую дорогу, где чего только не валяется по обочинам: смешное, грустное, нелепое – всякое... Бывает даже мудрое. Правда, оно очень редко попадается. А вообще выбрасывают за ненужностью многое. Подберешь иногда и подумаешь: и зачем тебе эта штуковина? Покрутишь, повертишь, да спрячешь до поры. А там глядь – она и пригодилась! Всякая рухлядь-дребедень в дело идёт, только надо подождать до поры, до нужного времени. По бездорожью тоже иногда стоит побродить: там самое диковинное, ветвистое и произрастает.
Право, что за дерево без ветвей – столб, да и только. А прямое скучно. Скучное – неинтересно. Неинтересное – утомительно. Утомительное – отнимает силы.
А? Каково сказано?! Есть во мне что-то от восточных мудрецов – последние пять предложений, почти как у Лао-цзы в его рукописном сочинении: «Книга о пути и Славе». Мне осталось ещё чуть-чуть пройти, и тогда уж – навечно куда-нибудь. Может, скромненько: наверняка будут анналы наших лихих годов, а я в них со своим живопис-с-ным излиянием. А может, даже стану на площадь – в бронзе. А что? Чем черт не шутит?..
Чем только он не шутит, пока народ дремлет и безмолвствует... ну, такая мысль пришла. Шальная. Кыш, окаянная, а то «как бы чего не вышло». Кыш!..
...Надеюсь, пронесёт. В случае чего можно попробовать и оправдаться: мол, мысль пришла и изреклась, а «изречённая есть ложь». То есть как бы неправильно думал. Простите, впредь буду думать правильно: чёрт не шутит, пока народ дремлет и безмолвствует.
Для оправдания также подойдёт двадцать седьмое января, а после этого памятного дня у меня сразу начинается апрель. А с сумасшедших взятки гладки.
...Этот расказ я пишу уже по прошествии тех «старых добрых времён», которые все до сих пор поминают лихом. Недавно эти года объявили святыми. И в этом есть резон – для кого-то они были святыми. Для рыжих Майзелей даже более чем святыми. Мой расказ. Да что-то он не очень складывается. То ли дело – стихи! Рифмы сыплются из меня, как блестящие монетки из дырявого кармана апрельских штанов. Летят со звоном! А проза – со стоном!
Но надо писать дальше. Стараюсь вспомнить, как всё было в тот январский вечер, да только подводит память. А когда образуется провал в голове, приходится что-нибудь придумывать, наводить мосты. Сочинять отсебятину – это и есть Творчество! В такие редкие минутки я как Сам-создатель.
Ведь когда-то не было ничего. Представляете? Ни-че-го!.. Нет, вы глаза закройте. Темнота и пусто-пусто... Откройте – и сразу свет! А чуток опосля: раз – и вот вам обезьяна! Или человек? Никак не пойму, что первично: человекообразная обезьяна или обезьянообразный человек? В жизни эти два типа созданий имеют место быть.
Так и у меня иногда, как у Самого: рас – и получи расказ! Тоже, можно сказать, из пустяка. Ну, почти из ничего – из хаоса в моей голове. А вы говорите: «эволюция». На самом деле всё происходит божественно, на «раз – и всё!» Раз – и зашевелились, потом заплавали, заползали, забегали, залетали, заговорили, и даже засочиняли. Про себя тоже никак не пойму, что я сочиняю: расказы или рассказы. А также каков мой образ: писателеобразный или образино-поэтический?
Извините, опять поплёлся по посторонней стёжке. Видите ли, иногда надо. Малость – она бывает очень даже существенна. А то всё мировыми категориями оперируем: «Бриан – это голова». Или: «Если бы наш президент ихнему президенту показал фигу...» – так однажды на завалинке Алексей Петрович, кореш Ивана Ивановича, долго развивал мне это краеугольное положение своей политико-экономической теории о всеобщем благоденствии. По его словам, если показать это в натуре, «тогда всем охренеть, как будет». При этом подразумевалось, что будет хорошо.
Правда, надо сказать, он настаивал, что предъявить нужно не фиг, а иную часть человеческого тела. Однако, во избежание мирового скандала, одно слово в его предложении, обозначающее более значимый и ответственный орган, я заменил на фиг. Мне думается, что ихнему президенту ни на то, ни на другое дивиться не захочется. У него и своя фига, и остальное тоже есть, и есть те, кому всё это регулярно можно показывать. А для разнообразия можно ему же, то есть народу, по подлинному слову Алексея Петровича, посылать... ежегодное послание.
...Так о чём это я?.. Вот и опять память подводит... Годы-гады. Надо выпутаться, да по еле заметной извилинке назад вернуться: к началу нашего тогдашнего застольного события...
...Ах, да: бухнула Матрёна Петровна широченной низкой дверью...
К этому времени у Ивана Ивановича затяжной мысленный кульбит закончился: кувырнувшаяся дума приняла нормальное горизонтальное положение, и после многомудрого «Оп-ля!» он продолжил:
– Вона какие ветры дверью пустила! Аж занавески на окнах затрепетали! Не в духе сегодня Петровна. Только зачем на нас свой испорченный дух пускать? Вышла бы за околицу и там бы разрядилась на всеобщую потеху.
Из сказанного ясно, что Иван Иванович даже не удосужился опровергать от противного вздорное и бездоказательное утверждение Матрёны Петровны.
Далее он сразу распорядился по существу:
– Ну, Георгич, вздрогнем перводанной!
Чокнулись.
– Кряк! – прямо завидно: так смачно у него получается, а у меня скромненько – ух-х-х!
Кто-то выдумал, что якобы есть некий закон жанра, и в соответствии с ним здесь надо бы прямую речь Ивана Ивановича чуточку скривить, то бишь сделать паузу. Но не по этой старой умности мне захотелось вставить её в расказ, а по нашей ситуации – передыхнуть-то надо. А то «в зобу дыханье спёрло» от жгучего действия разведёнки. Да и какой такой закон может быть в нашем нелегком пис-ссательском деле?.. Законно то, что поддаётся математическим исчислениям. Давно ведь сказано: «Чего нельзя сосчитать, того нет». И чего нельзя измерить, того не существует. А всё, кроме оного – словоблудие!
А вы говорите, науки: экономика, искусствоведение, политология и прочие якобы логии. Сколько таких блудливых как бы наук и как бы учёных! И я, как и большинство пишущих, впрочем, как и говорящих, тоже вовсю грешу словами. Тут у нас вселенский простор, и нет ни одного ограничения, никаких тебе скрижалей, а если ничего не запрещено – то всё можно. Эх, разгуляй смутного времени – такой-сякой и эдакий! Однако ж, паузу... не помню, кто её придумал в какой-то очередной нелепой системе, но паузу я тоже, когда это необходимо, обязательно держу.
Передыхнули после огненной первой, и в следующем акте расказа у нас с Иваном Ивановичем уже пошла, покачивая маятником как бёдрами, роняя капельки-секундочки, Пауза Минутовна Тишайшая. Шшш... Тихо! Она идёт...
Пока разведёнка коловоротом жарким спускается, Иван Иванович подцепил вилкой огурчик, дотоле плавающий в рассоле, среди веточек укропа, долек чеснока, вишнёвых и дубовых листочков, лопухастых вершков хрена, сельдерея и ещё какой-то неизвестной мне зелени, и смачно им захрустел. Такой хруст я слышал только однажды – в провинциальном цирке, когда фокусник демонстрировал изумлённой простодушной публике, с какой лёгкостью он может перекусить стальной дюймовый гвоздь.
Покуда Иван Иванович вкушал духовитый, бодрящий «заедливый» огурец, я прислушивался к внутреннему действию разведёнки и посему удовольствовался лишь крепким маслёнком с полупрозрачным луковым кружочком.
В начале застолья обычно слышно только позвякивание вилок и ножей. Мы – не исключение, и тоже чавкаем молча. Обычно к третьей в любой компании начинается галдёж и балдёж. После пятой – якобы танцы, а после седьмой – безобразия по лицу. Но это не наша стезя.
Итак, на мой взгляд, пауза была достаточна и необходима, так как во время оной Иван Иванович не спеша прожевал огурчик, и теперь можно продолжить его прямую речь:
– Ушла – и правильно сделала, от греха подальше. Да и нам, коням, легче. К соседке направилась. Ну, пусть посудачат. «Неправый суд они вершат, а боги равнодушно взирают на сиё», – продекламировал Иван Иванович – наверное, из какой-нибудь совсем уж древней трагедии.
Я же подвинулся поближе к столу с греховными яствами, и впрямь ощущая себя голодным конём. Суд за прегрешения вольныя и невольныя мне только ещё предстоит. После наказание постом, а сейчас можно и разговеться. А боги – что ж, пусть взирают...
– «Пья-я-ница»... – без тени обиды, с философской задумчивостью протянул Иван Иванович, копируя супружницу, и замолк.
Философская задумчивость, она ведь какая – мн-о-ого-го-ве-кова-а-ая! Началась на заре человечества и продолжается: духи, идолы, стихии одушевлённые и неодушевлённые святые, то есть уже почившие; силы добрые, злые и никакие.
Тьма бывших всемогущих с Олимпа и других возвышенностей, а теперь немощных, престарелых, обитающих по богадельням в странах сказок, мифов и легенд. Там же, где и философы, выдумавшие оных, чтобы попугать баловной народ. А его надо, надо – для острастки! «А ты, народ, не балуй! Вольности какие себе позволяешь – есть досыта иногда и изрекать недовольство».
У сегодняшних служителей религиозных культов всех толков тоже разные боги, но, слава всевышнему, ныне здравствующие. Они полны сил и замыслов относительно человечков. Служители научного культа пестуют свои всевозможные бомбы, звёздные войны, коллайдеры, всякие чёрные дыры и такую же энергию. У кого что. В общем, одни любят быть попом, другие заигрывают с черной попадьёй.
А некоторые прочие хотят наливное яблочко – попову дочку. Такая игрушечка! Вся наливная на деликатнейших яствах с подношений прихожан. У всех своя забава! Миль пардон – опять отвлёкся на несущественное. Но к делу, к нашему древнему, чуть не сказал дряхлому, философскому делу.
И наука, и религия пребывают в эпохальной задумчивости. Правда, научной задумчивости чуть-чуть осталось, а уж на закате ныне здравствующих всё должно окончательно разъясниться. Восемьсот лет, по уверению одного философа, с которым полностью согласились все другие последующие философы, солнце крутилось вокруг земли. Но после оно всё-таки встало на своё место. А земля, как оказалось, всё-таки вертится.
Непонятно? Да и мне пока тоже. Надо чуть-чуть подождать, хотя бы до конца этого века, и всё станет ясно. Может, и раньше. Ничего, подождём. Ведь ждали несколько тысячелетий, а несколько лет – как-нибудь. Должны же в конце концов найти, добыть эту пресловутую божью частицу. То-то счастье будет всем! То-то будет весело, то-то будет хорошо!
Жалко, что непродолжительное время: политики-финансисты быстренько приберут её к рукам, как это было всегда. И с её помощью, под одобрительный молебен своих верных духовных пастырей, к-а-а-к жах-нут! Столкнут лбами две частицы для своей победы над всеми остальными. А поскольку частицы не простые, а божьи – то с их помощью отправят народы прямиком туда, где их предки на раз получились. Таким образом замыслы и сбудутся!
Я сам всё это видел и оставил письменное свидетельство в расказе «Второй грех». Напомню, тогда в очереди к Главному ещё один, прозванный здоровым, так убиенных увещевал: «Экое вы замороченное дурачьё – поубивали друг друга! Если ваш верховный предводитель шайки генералов и финансистов захотел главнокомандующему супротивной страны с его кодлой морду набить, чтобы пограбить и этим прославиться – так стыкнулись бы сами главари один на один на кулачках, а после их банды, и тоже на кулаках. И стало бы ясно, чей режим лучше, чья банда крепче. А они вас, своих подданных дураков науськали воевать за их интересы. Это для вас война, а для них она мать родна. А дома ведь жены, дети остались».
Пока иерархи служат, а академики ищут-добывают, задумался.
А я – тоже пьяница?..
Наверно, молчаливое философствование Ивана Ивановича и меня навело на правильные размышления: всегда лучше подумать о себе, чем об вообще в мировом пространстве.
Так вот, о себе. Ну, посидим раз в неделю после банной субботы. Что тут такого? Ну, ухну я; крякнет Иван Иванович. По три раза издадим птичьи звуки – я филином, селезнем Иван Иванович. И всё. А ведь для чего? Чтобы лампу зажечь в голове и осветить наш мудрый разговор.
Я как после первой ухну – естественно, лицо сразу ведёт наперекосяк от блаженного внедрения в телесную субстанцию семидесятиградусного, слабо разведенного спиртариуса. Насчёт блаженного ощущения я, правда, намеренно несколько преувеличил. Но в хорошем расказе обязательно должна быть гипербола – чтобы читающие прочувствовали, какова королевская разведёнка и её ни с чем не сравнимое послевку-у-сие.
Тут важно: немедленно огурчик, зелёный лучок, солёный рыжик, и так далее, и тому подобное – кому что по вкусу. В общем, что есть под рукой, тем и надо зажевать скоренько горькую. А если зажевать под рукой ничего нет, то хотя бы чем-нибудь занюхать родимую. Можно собственным духом – для этого подойдёт любая часть одежды на принимающим унутр-рь. Профессионалы употребляют собственный воротничок и утверждают: он и ближе, и лучше способствует, нежели рукав.
После приёма горячительной дозы в организм и совершения вышеуказанных действий лицо обязательно выпрямится! Разгладится – как будто по нему утюжком прошли. Правда, после третьей уже не утюжок, а каток требуется – уж очень сильно лицо и всю фигуру скрючивает.
...Первая... уххх!
Как только лицо поправится, прислушиваемся...
Вот, вот, пошла по горлышку, по пищеводу, спускается ниже и ниже. Греет.
Достигла, и аж зажгло! Но приятно. И тёплой волной – обратно к голове: зажигать лампу. Светлеет... светлеет... всё в розовом тумане, и уже хочется выказать себя. Вот, мол, я! Дивитесь!
От студёного холодца с дольками домашней копчёной рульки, украшенного оранжевыми кружочками морковки и узорной зеленью петрушки; от рассыпчатой, парящей горячим нутряным духом картошечки, густо обсыпанной укропом и сдобренной сливочным маслом от собственной коровки; от прохладной брусничной воды, томившейся в бочке, в сенцах, и так далее... туман постепенно рассеивается. Это хорошая закусь его разгоняет.
Такова наша питейная жизнь – ублажаем разносолами нёбо, но настроение скучнеет. Делается опять буднично, предметы приобретают привычные серенькие очертания.
Тут немедленно надо вторую!..
Потекла... полетела соколом вдогонку...
И снова – разговор ядрёней, мысли свежее, краски ярче (как нам кажется). После третьей мы вообще мудрецами становимся. «Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и всё летит...»
Теперь умнее нас нет на всём белом свете. И уж тут за всю масть можем поговорить! А если птицу-тройку, что несёт нас, усугубить медовухой... ну, тогда уж точно: «диствительно всем охренеть, как будет», и поэтому «...косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
– Вот, ты говоришь, недород...
Хотя до этой фразы я раскрывал рот, только чтобы проглотить да ухнуть, но я понимаю Ивана Ивановича: ведь надо же с чего-нибудь начинать наш послебанный диспут. Не сидеть же всё время, чавкая; молча, упёршись взглядом в какую-нибудь лоханку с винегретом!
Поговорить после третьей – милое дело. Внутри, на уровне живота, теплятся угольки... нега. В голове такое творится – невыразимое простыми словами. Описать можно только праздничными поэтическими рифмами: флаги, стяги, люд, салют.
И тут самое время высказаться о том-о сём – обо всём. Что было, что есть, что будет. От нашей околицы и до самых, до мировых окраин.
Некоторые говорят, что я из вредности всегда перечу и делаю всё наоборот. Но они не правы! Ох, как бывают люди несправедливы! Особенно ко мне! Обычно я возражаю исключительно из духа противоречия и чтобы поддержать наш многодумный разговор на высоком градусе (или на высоком уровне? – не соображу, как сказать-написать лучше). Реже прекословлю просто так – надо же что-нибудь говорить, чтобы затёртая и засаленная красная нить разговора не оборвалась.
– Вот, ты говоришь, недород...
– Да не говорил я ничего такого! – делаю крайне удивлённое лицо.
Хотя, конечно, иногда лучше бы и промолчать. Но градус уже берёт своё и выказывается. Это уже в большей степени он о себе заявляет, а я так – припёка сбоку.
– Это всё равно: говорил, не говорил. А хлебушка-то опять совсем не взяли прошлым летом, – и тут мой собеседник выдаёт финальную тираду – краткий, но мощный звукоряд. Письменно он может выглядеть примерно так: трах-тарарах-тибидох, чтоб он сдох. Три последних слова я всё-таки запомнил и записал абсолютно точно – это Ивана Ивановича авторский вариант. Хотя плагиат этого изречения в народе очень распространён и повторяется так же часто, как молитвы на службе в церкви – каждый день по три раза, а в праздники и того чаще.
– Вот ты, говоришь, человек образованный.
– Да не говорил я ничего такого! – мертво стоим на своём: я и мой градус.
– Говорил, не говорил – не важно, но ведь чему-то учился. Так?
– Да, «мы все учились понемногу»,– в диспуте немаловажно вовремя сделать ссылку на авторитетный источник, и я уповаю на «наше всё» – жалко, что остального в наше время очень мало или вовсе нет.
– Вот и ответь, отчего наш, – и в адрес «нашего» опять страстно произносится предыдущий звукоряд, – хлебушек покупает у басурман? При наших-то просторах, эх!
Помню, что «отчего наш» Иван Иванович произнес не совсем отчётливо. Да и немудрено – монолог свой он закусывал белым груздём, ловко выуженным из плошки с грибным ассорти. Поэтому мне, на слегка отуманенную голову, тогда послышалось «отче наш». Я ещё подумал: эк, как его разбирает! Как он на Него осерчал. Всего-то зачуток и выпил, а стал прямо, как этот... как его?.. – богоборец какой-то и ярый хульник. Не помню, как его звали. Иаков что ли?..
Нет, наш плотник – другой масти! Вылитый киношный Иван-крестьянский сын, только постаревший. Хотя ещё широкоплеч, белокур и статен. Смотрит на всё васильковыми глазами. Оно, конечно, целый день на свежем воздухе с пудовым (гипербола) топором и на выдохе: хэх, хэх. Или туда-сюда: вжик, вжик. Невольно будешь молодцом. И вывести его из себя... это надо суметь. На кого же он так гневается?
Но в дальнейшем я понял, кому адресована его лихая тирада о нашей успешной, но безнадёжной жизни.
На его вопрос о хлебе насущном, сделав правильное, соответствующее важности вопроса лицо, я телевизионным, хорошо поставленным голосом продекларировал:
– Отвечаю. Виной всему повышенный градус. От него парниковый эффект, потому что фреоном и прочими искусственными газами сильно начадили. А как следствие – озоновая дыра над Австралией, куда всё улетучивается, и поэтому зерно приходится покупать за границей.
Я привёл как бы научную ссылку из источника, откуда основная часть деревенского народа частично черпает свои знания. Городские себе ума скачивают теперь по-другому.
– Провозгласил! Послушать тебя, так ты прям, как этот чертёнок: «Отчего ветер дует? Оттого, что деревья качаются». Сам придумал или кто-нибудь тебя надоумил, такую галиматью ляпнул?
– Иван Иванович, топор-то с языка убери – моя личность неприкосновенна.
– Да ты, небось, опять клин под меня подбиваешь такой несуразицей!
– Иван Иванович, помилуй, как можно? Просто одна хорошенькая из телевизора так объясняла, почему у нас недород. И ещё она говорила...
– Хорошенькая! – и тут у него, как после доброй стопки разведенки, дыханье перекрыло, и мой пересказ был прерван. – Вона куда хватили! Мы не пашем и не сеем, а виновато в этом глобальное потепление и озон с хреоном. А вот насчёт повышенного градуса – это верно.
– И один самый видный эконом страны тоже так в телевизоре вещал.
– Ты об этом... что ли?
– Об нём.
– Жив ещё дурилка народа. Из ящика не вылезает... Хэх! Хрематистик недобитый! Приспособился. Раньше всё ратовал за общенародную собственность, за коммунизм – на этом и в доктора проскочил. Вовремя по ветру перестроился-переквалифицировался на частное, и за это академика дали. Такие верят только в тридцать звонких. По вере им и дают.
– Будь угоден начальствующим, тогда и плоды приемлешь. Правда, в диссертациях он этого не писал, – в тот вечер я так подзуживал Ивана Ивановича.
А сейчас мне вспомнилось, и я сразу в сеть, чтобы дословно: ««Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешь и таланту бог не дал, всё пойдешь в ход и всех опередишь». И впрямь опередил. Ай, да эконом-марафонец!
– Шкурники, кесаревы угодники и кадильщики! Чёрт бы побрал этих телевизионных собственников с их любимыми продажными говорящими попками! Людей охмуряют наподобие нашего фокусника Аркашки!
– Да что ж ты так распалился! Не копти. Лучше мочёного яблочка из квашеной капустки возьми – оттягивает. На мажор настраивает.
Какое там – Иваныча тоже «понесло»!
– Эффект, дефект! А я скажу тебе так: дефективные головы с дырой в голове над нами, а не дыра над Австралией. «После нас хоть потоп» – вот их кредо. От этого у нас всё и улетучивается.
– Насчёт потопа лихо ты выразился.
– Не я. Так одна французская тетка выразила своё гнилое нутро. Наши новые, тоже приближённые ко двору, из такой же породы – труха да гнилушки. По наружному виду дубы дубами, а сердцевина, как у тётки.
– Так что за тётка-то?
– Мадам Помпадур, должон бы знать, – выказывается теперь Иван Иванович.
Хотел было ему ещё один клин за «должон бы знать». Мол, царедворцы не удосужились, и твоей знакомой тётке меня не представили. Но на этот раз по-простому, без подвоха:
– С такой фамилией – что ещё от неё можно было ожидать, – не отвечаю на выпад, потому что в голове какое-то шевеление о французах началось. Не спугнуть бы.
Здесь давайте опять чуть-чуть отступим от нашего с Иваном Ивановичем разговора – надеюсь, вы уже к этому привыкли. Можно, конечно, катиться по наклонной прямой до конца, но зигзагами гораздо интересней – как на лыжах в горах. Правителям-спортсменам также интересно по кривой править-рулить на спуске. По прямой вниз уж слишком быстро докатимся, а нужно продлить удовольствие. Поэтому мы в нашей жизни – то налево, то направо, шарахаемся «отсюды и дотуды» – таким интересным оборотом своей речи отец Аркадий определяет расстояния.
Только вот где эта Аркадия, куда нас катят-ведут? Уже дольше в два раза бредём в эту «дотуды», а пустыня всё не кончается. Нет, без Моисея никогда не дойдём! А впрочем, право, в этом что-то есть – начальный экстремальный задор, что-ли. И-и-х...и погнали-поехали-пошагали-поплелись-пошкандыбали хроменько!
Сегодня, когда пишу это, я направился по еле заметному следу в памяти назад. В субботнее прошлое, в тогдашнее слабое головное шевеление мысли. Она туманно возникла, когда Иван Иванович про мадам Помпадур мне выдал. Вспоминаю, и... Тогда неотчетливо, а сейчас наконец-то... Эта фраза из «Записок сумасшедшего» у меня сама собой в голове возникла: «Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол розгами». Так вот кто эдак изъяснился!.. Ну, сумасшедший, что с него возьмешь?
Сгоряча, по привычке, стал было и гоголевскому герою возражать.
Хотя, конечно с такими – государственными человеками – спорить себе дороже. Но не утерпел я и опять стал себя выказывать. Не к нему, конечно, лично, обращался, а ко всем, к этим:
– Да что ж вы все такие никудышные, хоть и государственные! Если не воры, то обязательно ещё какие-нибудь этакие, что даже выговорить ваше истинное – и то боязно. А уж идеи ваши «благочинные»!..
На первый взгляд мысль государственного человека не в своём уме показалась мне вздорной. Хотя постой, постой, сказал сам себе, если подумать... А что? В этом что-то есть. Какое-то здоровое начало. Ведь надо же с чего-нибудь начинать!
Ещё подумал... И понял суровую жизненную необходимость, «сермяжную правду» – пороть всё-таки надо, причём в первую очередь этих самых, государственных. А то всё нас да нас. Должна же быть хоть какая-нибудь справедливость и очерёдность!
Только вот французов не трогайте – они тут ни при чём. И вообще прекрасная нация. С замечательными традициями – свои права всегда отстаивают, что мне в них, подчёркиваю, особенно нравится. Как чуть что им не по нутру, так они все враз и с песней: «Allons enfants de la Patrie…!» Нам бы их задор. Но мы л-е-н-и-в-ы-е... правда, до поры до времени.
Снова из моего настоящего мысленно возвращаюсь в прошедшую субботу: мы сидим и горячо обсуждаем своё положение, выказываем свои рекомендации. Вкратце – по мнению Ивана Ивановича, если сделать так и так, то всё будет, а репа в огороде вырастет большая-пребольшая! И тогда и дедке, и бабке, и всем остальным – по большому ломтю...
Я же стою на своём: будет род, будет и недород. Рождаются Каины и Авели. Обязательно был, есть и будет Хам, Иисус, Иуда, Ирод, Нерон... и так далее. «Что было, то и будет, и нет ничего нового под луной» в человеческих отношениях.
– Нет, Иван Иванович, даже не мечтай. Не обломится! Такова, как ты выражаешься, диалектика – одни захапают такой ломоть, что его им его не сожрать, проживи они тыщу лет. Другим... фигуля на рогуле. ...
– Пьяница, – опять задумчиво произносит Иван Иванович. По-видимому, что-то никак не уляжется у него в голове. Нет-нет, да и крутанётся. – У него засухи не бывает. Всегда мокрый от повышенного градуса. Оттого все поля чертополохом заросли. Заполонил всю пахоту. Третий год не сеем, не пашем, а валяем дурака. С колокольни этим машем – разгоняем облака. Вот я никак не пойму: народу, что, лень подумать? Его соблазняют, как девиц, обещаниями. Мол, ты сейчас дай, и у нас сразу всё будет хорошо. Это что – доверчивость наивной дурочки?
– Так это и есть политика – обещай и действуй себе на здоровье. А её девиз – раздай обещаний больше, всё равно в конце концов всех обнадёженных посылать к едрене фене.
– Всем раздал. Теперь у всех кукиш – что хочешь, то и купишь. Как на поле чертополох-красноголовник, так везде их брат-уголовник с папой-ханом во главе. Чтобы этому пахану...
Иван Иванович выдал ещё раз тирадой, как из «катюши» – залпом.
– Чтобы самому покрасоваться и погреться, он со своими подельниками весь наш дом поджёг. Герострат. Гляньте-ка – вот он я! Выказался, сукин сын, и погрел руки. А мы на головешках остались. Пьяница – трах ему тибидох... А в своих мемуарах...
– Иван Иванович, так и тебя сегодня Матрёна Петровна пьяницей величает, а в душе и меня, наверное, тоже клянёт. Мы-то от него чем отличаемся?
– Сравнил! – Иван Иванович даже побелел, вмиг утратив послебанный румянец. – От моей рюмки-другой – разве что мой огород татарник заполонит. Да и то такого никогда не было и быть не может! А от его рюмок вся страна с похмелья. Вот тебе и сравнение. Вот тебе и разница. Не посади мы огород – сам знаешь, что будет. А его стол – сеем, не сеем – всегда полнёхонек. У него и его приспешников другая кормушка – страну с молотка: с этого и жируют... Такое племя – не сеют, не пашут. Только жнут, да в закрома себе гребут, и то норовят чужими руками. Вот, Алексашка, теперь такой у нас сабантуй с этим басурманином. – Да какой же он басурманин? – возражаю. – Он православный, церковь у нас строит.
– Мамай он правоворный! А если обрить, то вылитый Юсупка будет – это который летом пасеку сторожит. Видал, поди, нашего заполошного: глазки-щёлочки, весом с моего хряка... Летом встретил его. «Как дела?» – спрашиваю. «Хоросо,– говорит, Иван-ака,– и улыбкой сияет от уха до уха. – Везде наш брат – татарник». «Что ж хорошего? – говорю. А он мне опять: «Хоросо, Иван-ака. Медонос везде. Пчела ясак берёт». – «А хлеб где возьмёшь, дурья твоя башка?» – «Медовый ясак продам. Магазин пойду. Магарыч куплю. Сабантуй будет».
Иван Иванович тяжко вздыхает:
– Церковь, говоришь, строит... Что, на свои? На наши кровные. Это ладно, если бы добровольно – тогда любой пожертвует. А пахан-басурманин всех нас данью обложил. Разорил всю страну со своей приближённой ордой. Христиане? Нет, язычники – только языком и могут. Это их оружие, а бог – мамона.
– Так сами же их выбирали.
– Сами с одними усами. Слушай, как выбирали: я тогда маненько задержался – работу одну ладил. Под вечер прихожу, подаю паспорт. Деваха молодая, неопытная:
– Вы уже проголосовали, – говорит, – вот и галочка против вашей фамилии.
– Да не голосовал я, – говорю.
Эта растерялась, не знает, что делать. Тут Пуделиха подскочила. Она каждой партии затычка: «Ошибочка вышла, вмиг исправим». Эх, Алексашка, а ты говоришь, сами выбирали. Наши деревенские потом много чего рассказывали – как мы сами выбирали. У нас не город, здесь почти всё на виду. Голосуй, не голосуй – всё равно проиграешь.
А дальше Иван Иванович такое выдал!
– «Победить может лучший; одержавший победу не может не быть худшим».
– Ну, Иван Иванович, ты даёшь! Последнее, что ты провозгласил, в полное собрание твоих сочинений на первое место просится.
– Опять ты промахнулся. Прям как наш Харя с киянкой и конопаткой – раз по пальцам, два по... сам знаешь, куда. Не буду про него продолжать хорошей поговоркой, раз твои уши вянут. Да будет тебе известно, так про выборы ещё две тыщи лет назад Сенека сказал.
– Вот-вот, и я про то же. Экклезиаст – он гора-а-аздо раньше Сенеки изрёк: «Что было, то и будет»... Ну, проголосовал бы ты – всё равно победивший будет худшим. Закон – тайга. Известно, кто там хозяин... Всё, по три сдали, и на этом наш диспут считаю оконченным.
– Да ты пойми…
– Всё, Иван Иванович. Давай по твоей пословице: венец – он и делу конец. В следующий раз мы ещё «рояль срубим» – если Матрёна Петровна не будет так сильно протестовать...
Таким вот образом, пустив в ход аргумент двухтысячелетней давности, Иван Иванович невольно признал своё поражение в очередном послебанном диспуте. Я так считаю. Мой оппонент, естественно, думает по-другому. И вот что интересно: оба мы хотим одного. Лучшего!
Напрасна наша дума – ни в чём мы не достигли согласия. Даже в определении. Иван Иванович называет виновника нашего бедственного положения «сукиным сыном». Нет, на кобеля тот не похож – здоровье не позволяет. Опять же, частые возлияния кобелиному настрою не способствуют, по себе знаю. Мне кажется, правильней его называть – курицын сын. Петух – он ведь для чего: чтобы как можно громче кукарекать, то есть выказывать себя. Мол, вот Я! Дивитесь все моим перьям! Ну и, конечно, чтобы покрывать своих подданных и отстаивать свои привилегии в драках с другими петухами.
– Эх, вот такая она, наша жисть и игра – с этим пьяницей, – заключил Иван Иванович. И громко, наверное, с душевного отчаянья: – Наливай мертвой воды для такой жизни!
– Нет, Иван Иванович, я пас. Больше трех я в руки не беру. Перебор будет. Сдавай себе, если хочешь.
– Ну, будя так будя... а все-таки жаль, что нам такая карта выпала – с этим, как ты говоришь, петухом... ощипанным.
– Так «победить может лучший» – это в теории, а на практике «получилось, как всегда». Так и нечего всем нам пенять. Уж что заслужили, то и получили. Да и не он ощипанный, а мы. И не стоит ни этот петух, ни ему подобные того, чтобы о них рассуждать, а уж опосля баньки – не будь они даже помянуты! Об этих «деятелях» ещё при их жизни надо, как о покойниках – если нечего сказать хорошего, то лучше ничего.
– Да как же...
– Уже поздно, пойду я, Иван Иванович. Спасибо за баньку и за хлеб-соль. Чайку в следующий раз, тогда поговорим о приличных людях. Вот о них стоит почаще вспоминать.
– Бывай здоров, Алексашка.
Много спустя всё, что запомнилось, я записал. Что получилось, то и получилось – назову это так: «Игра в пьяницу». Расказ. А если это не расказ, то что же?
Назавтра перечитал. Вывод: получились нескладушки, неладушки – прямо Сашке по макушке! Как жизнь и проза-зараза, туды её два раза! То ли дело стихи!
Наверняка вы в детстве играли в карточную игру под названием «пьяница» и знаете: король или валет появится из колоды – от нас это не зависит и сиё нам неизвестно. Но в игре (по предварительному сговору) шестёрка (ну, например, пик) при определённых условиях может даже туза срезать. Сидите и радуетесь: у вас на руках «сам треф»! А тут его шестёрка, мизерная картишка – хлоп! Опять проиграли. Вот такая она игра – эта «пьяница». Хотя ведь есть и те, кто умеет тасовать...
Кстати, об этих самых. Ещё одно любопытное жизненное наблюдение добавлю: я его уж много позже выудил, когда снова «невод закинул».
«Типы шулеров можно разделить на три разряда.
Первый тип. Шулер высшего полета. По своей внешности шулер этого разряда представляет то, что называется джентльмен. Его костюм, манеры, голос, все это блещет наружным изяществом и показным благородством.
Нельзя сказать, чтобы шулер мог быть истинно умным человеком, так как существенным признаком здорового ума является развитое нравственное понятие, чувство чести, не допускающее неблагородных поступков. Всякий обман, а тем более обман в игре, понятно, исключает присутствие в человеке означенных качеств. И если мы видим, что шулера в большинстве случаев отличаются удивительным соображением, сметливостью и умением взвешивать людей, то это не что иное, как хитрость, пронырливость – свойства, не имеющие ничего общего с умом. Шулер изощрился только в одном направлении, касающемся его грязной профессии, в остальных же вопросах, могущих интересовать интеллигентного человека, он является полнейшим профаном.
Многочисленны и разнообразны жертвы шулеров. Для них нет ничего святого и они готовы обмануть самого близкого родственника и задушевного приятеля при первом встретившемся случае».
А впрочем, я и сам при случае мухлевал, играя на интерес в дружеской компании. Но такова уж природа всех азартных игр. Как говорится, «быть у воды, да не намочиться». Но мне «в мокрых штанах» противно. Поэтому и не сажусь играть всерьёз. И перечитывать свой расказ больше не буду: «написано пером – Ивану Ивановичу не вырубить топором».
Пусть останется, как есть, свидетельство нашего бравого разговора, хотя итог его оказался весьма печален: «Что было, то и будет, и нет ничего нового под луной». Будет Авель, будет и Каин... и никогда не будет преогромной репы у всех, потому что есть Каин и его многочисленное потомство. Жаль, но, видно, без них пока не обойтись. И всё-таки, для острастки надо бы их хоть изредка пороть!
А вы как думаете?..
...Я? А что я? Вращаю свою планету, сидя за гончарным кругом. Потом с боженькой обжигаем горшки. Пастелью балуюсь. И всё.
Нет, ещё иногда отсебятину сочиняю – в ней я, то есть мой лирический герой, – пьянчужка и безбожный гулёна. Потому что в жизни всё наоборот. В расказах добираю, что в натуре не дано. Ведь надо всё попробовать в этой жизни, но многие её «деликатесы» – лучше умозрительно, дабы не отравиться.
Эпилог
После всего сказанного-отвоёванного обязательно надо освежиться! Позвольте опять чуть-чуть, самую малость лирики. Спасибо. Так вот: люблю я словосочетание – «...и всё-таки». Написал один хороший японский человек по имени Исса:
Наша жизнь – росинка.
Пусть лишь капелька росы наша жизнь,
И всё же...
Хорошо повторять почаще: и всё-таки!..
Освежает!
Хлеб насущный
По чётным дням я хожу к Марье Ивановне за хлебом. На-а-су-ущным! Благодаря её искусству к моим трапезам с замечательными продуктами от других деревенских жителей добавилось ещё и хлебное удовольствие. «Всему голова» не скрашивает мою добровольную ссылку, а именно красит.
Как и баня Ивана Ивановича. Ах, что за Чернушка! Так я назвал эту замечательную баню по-чёрному. Ну и, конечно, разговоры «опосля» с её хозяином добавляют очарования субботним вечерним посиделкам за разведённым «роялем».
Здесь, где я временно живу, мне многое так нравится! Например, «утрешнее» парное молочко от Зорьки – оно пенится и пахнет материнским, когда Матрёна из подойника переливает его в мою литровую стеклянную банку. И сразу, прямо из банки, ещё не остывшим... И наполняешься младенческим. И что-то во мне, хотя и очень смутно, помнит: и тот самый вкус, и моё покачивание в такт песне, как будто доносящейся теперь до меня из далёкого прошлого...
Или вечером, после утомительного жаркого дня, проголодавшись, наполнить большую кружку молочком, прохладным из погреба; отломать горбушку ещё тёплого и хрустящего, ароматного пшеничного и наслаждаться...
Как-то прочёл я в одном журнале статью про хлеб. И было там сказано следующее: «Господа, а ведь хлеб вы, скорее всего, едите по привычке, как с детства было заведено – и с супчиком, и с котлеткой, и даже с макаронами. А чтобы понять, нравится ли вам на самом деле вкус хлеба – съешьте ломоть просто так, без всего! Ну, и как оно вам?.. Ведь ничего же особенного в нём нет, от чего нельзя запросто отказаться!.. Так, пустяк».
«Э! – сказали мы с Петром Ивановичем», прочитав такое. «Пустяк» – это о хлебе-то! Козявисто мыслит автор! Какую штуку выковырял.
Нет, я так не могу. Я же с утра: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Уж сколько раз приходилось мне, проголодавшись, довольствоваться знатным ломтём «черняшки». Вкусно – не оторваться!.. А в детстве в булочную пошлют к привозу из пекарни. Ну, кто до дома целую буханку тёплого доносил, не с отгрызенной корочкой?.. Да грех её не съесть, пока она духовитая и хрустящая... А много лет спустя и багет новомодный мог умять чуть не целиком, безо всего, если пекарня честная попадалась... А лаваш, матнакаш... и сколько на земле народов, столько и названий. А уж рецептов..! О хлебе можно бесконечно.
Начали с головы, как и положено. А теперь дальше пройдёмте.
Ещё можно – и это тоже хорошо! – протомить в духовке молоко до румяной пенки. Затем залить им гречневую кашу. И с куском хлеба опять же...
Примечание: ядрицу необходимо обжарить до тёмно-коричневого цвета и только после этого ставить горшок с гречкой, залитой бульоном из телятины, в духовку русской печи. Вот тогда и от каши, как говорится – за уши не оторвать.
Чёрт знает, чем они наполняют красивую упаковочную тару, называя при этом содержимое такими притягательными словами из дачно-деревенского детства: молоко, сливки, сметана, творог. Всё, что получается из молока Матрёниной Зорьки, имеет совершенно другой вкус, и от этого никогда не бывает изжоги. Напротив: выпьешь из пластиковой бутылки городского якобы молока и через некоторое время почувствуешь в желудке жжение, будто проглотил неразведенного спирта.
...А копчушки от Ивана Ивановича – что за вкус! Копчушки – это выдержанная двадцать один день в пряном рассоле свинина холодного копчения. Подвешенная на крюк и завернутая в «шубу» из горчицы, она коптится на ольховых опилках в течение трех недель. Большой любитель этого деликатеса – священник церкви Святых Даров отец Аркадий. Как-то мы разговорились на эту тему, и мне запомнились его слова:
– У этого богопротивного человека свинина получается просто отменно-праздничная. После поста вкушаешь (на этом месте отец Аркадий закрыл глаза и даже причмокнул) сие таинство – такая благодать снисходит!
И после этих слов узрел я воочию на его круглом лоснящемся лице, что есмь таинство и благодать. Следующее предложение он произнёс не с нежными нотками, как предыдущее, но с суровой интонацией:
– Милосердие божье даже такому безбожнику даёт усердие, чтобы через него славить создателя.
– Отец Аркадий, в данном случае создателем является Иван Иванович.
– Я имею в виду всевышнего создателя.
На этом я решил прекратить свои бесполезные ехидные замечания.
Отцу Аркадию со своей колокольни видней.
Продолжаю о насущном, ведь это не только хлеб. А вот, например, огурчики от Алексея Петровича, хранящиеся с осени в дубовых бочонках на дне реки. Засоленные с молодым чесночком, укропными зонтиками и редким на деревне любистоком; всякий ряд огурчиков переложен листьями хрена и вишни. Достали, распечатали один бочонок в начале декабря, на пост – такой дух образовался в сенях, что, как частенько говорит отец Аркадий в подобном случае, «устоять перед искушением было ну никак невозможно».
Вспоминаю тот декабрьский день...
Картошка к огурцам уже подоспела, и по глазам моих собеседников вижу: неймётся, а сказать стесняются – не праздник, да и не баня. Просто среда.
А мы что – ничуть не хуже! И мы захотели «благодати», да и «таинству» бываем тоже подвержены.
– Алексей Петрович, Иван Иванович, я мигом. Водички только похолоднее приготовьте. Реакция, знаете, происходит с выделением тепла.
– Не сумлевайся, Сашок: чего-чего, а воды полный колодец. Пять минут тебе до твоей хоромины туда-сюда хватит? Не томи душу.
Отведали огурчиков Алексея Петровича – хрустких, полнотелых. Кожица у них тонкая, всё ещё пупырчатая, аж сладкая. Семена внутри ма-а-хонькие.
По образному выражению отца Аркадия, «сподобились и причастились» Не помню правильный порядок слов. Может сначала он говорит «причастились», а уж потом «сподобились».
Еще чуть-чуть о насущном. А Матрёны вкуснейшие соленья! Начну с грибков: вот маслятки. Один к одному, не более вершка ростом, нежно-желтые снизу. Верх с коричневой шляпкой. Написал и сразу вспомнилось – в счастливом детстве, на лесной прогулке, впервые увидев и узнав название:
– Мама, а маслята сливочные?..
На нашем послебанном застолье у Ивана Ивановича «сливочные маслята» обычно плавают в подсолнечном, постном масле, среди фиолетовых кружочков лука; реже Матрёна сдабривает их зелеными пёрышками пророщенных луковиц. А ещё – любо-дорого глядеть, как из недр дубового бочонка, сделанного умелой рукой Ивана Ивановича, вылезают шляпки и шляпы белых груздей – с бахромчатыми «полями», налипшими горошинами черного перца, бутончиками гвоздики и дольками чеснока. Выныривают – и снова погружаются: теперь уже в миску, наполненную майонезом собственного приготовления – с зеленью укропа, петрушки и ещё чем-то мною неопределённым, но ароматным.
А грибное ассорти! Из него я преимущественно цепляю на вилку увёртливые дольки боровиков. Хотя и остальные тоже хороши. Но всё-таки засоленные белые, как и рыжики, вне конкуренции. А ещё – квашеная капуста с антоновкой, брусникой и с северным виноградом, то бишь клюквой – так её здесь именуют. Бравые огурчики, распахнувшая мундир картошечка в белом исподнем...
И главное: окрестности деревни Высокий бор – такие же девственные, как Наташа Ростова.
«Ах, что за прелесть эта Наташа»...
Здешняя природа! Всё ещё не тронутая чужой равнодушной и жадной рукой. Соленья, коренья, копченья – это по субботам, это послебанное. Прелесть насущная вокруг – на каждый день!
Сейчас пойду за хлебушком. Вот допишу пару абзацев и пойду. Ситники дают мне так – без денег, правильнее сказать – платы за них не берут. Я эти аппетитные хлеба отработал по заповеди «в поте лица своего» – честно напилил и наколол машину берёзовых стволов, и стараюсь, чем только возможно, помочь Марье Ивановне, замечательной старушке-труженице.
Всё, написал утреннее маленькое предисловие к своему расказу о насущном. А сейчас надену валенки, смастерённые ещё дедом Архипом, подаренные мне его внуком Алексеем Петровичем – ну, тем самым, который Алексей-божий человек, чьи огурчики мы с таким удовольствием лопаем. Ну, он ещё во имя отца, сына и святого духа на всех партийцев положил... свои «тверёзые» цветочки, а с «расплаты» и пьяные ягодки. Да я о нём написал расказ. Вспомнили? Ладно. Тогда я потопаю...
Мою избушку и «хоромы» Марьи Ивановны разделяет один двор. Хрусь-хрусь- хрусь... Нет, это я не огурец лопаю, а иду-хрущу по морозному, белоснежному в самовалках – любо-дорого, когда ногам и тепло, и легко. И свежий запах ночного снегопада... будто кусаешь огурчик только что с грядки.
Здесь нет сеятелей неопределённой национальности, разбрасывающих повсюду античеловеческий реагент. Так что это вам не по городской няше в модельных шкандыбать – хляп-хлюп, лавируя среди воняющих выхлопными газами машин. Здесь позабытое удовольствие – не спеша, хрусь-похрусь по солнечно-ослепительному, ещё не тронутому ничьими следами. Вокруг –сама свежесть.
Даже в стылых сенях уже чувствовался хлебный уютный дух. Тук-тук-тук...
– Александр Георгиевич, – приглушённо доносится из-за двери, – милости просим. Гость в дом – в сердце Бог. Воцаряйтесь.
Так она всегда мне говорит вместо скучно-чиновничьего «проходите». Свою жизнь, насколько это возможно, я старательно отгородил от этих казенных «проходите» и «чего изволите», что на современном языке звучит иначе. Когда-то людей, чья сущность была «чего изволите», дальше прихожей не пускали. Нет, это всё нужные люди, как нужны золотари и прочие профессии, связанные с нечистым духом. Но мне с ними как-то фатально не везёт – на моём пути встречались из таковых лишь корыстолюбивые, не гнушающиеся любой, даже малой копейкой, добытой подлостью или иной хитростью, возведенной ими в ранг науки. Где торговля – там нечистый дух... Так размышлял рассеянно, пока голиком обивал с самовалок снег.
– А ну их, сегодня такой роскошный денёк!
Открываю дверь – и запах свежеиспечённого...
Первое, что сумел увидеть за «слепнущими» стёклами очков – то, за чем пришел. Напротив двери, на лавке, вдоль печи, под расшитыми крестиком полотенцами, на липовых досочках томятся несколько караваев, ожидая своих заказчиков.
Для маленькой сухонькой труженицы Марьи Ивановны несколько вырученных «грошей» – подспорье к пенсии-милостыни от «сально-сильных мира сего», возомнивших о себе, что они и есть государство. А всё остальное – их карман.
– Доброго здоровья, Марья Ивановна!
Пока протираю очки, гляжу подслеповато на её неизменно доброе лицо и почти угадываю, ощущаю её улыбку и знакомые морщинки. Ранней весной, бывает, выдастся теплый денёк – и так хорошо подставить лицо под стеснительные рыжие лучики. Такое удовольствие для человека, соскучившегося по солнцу, по весне, по теплу...
– И вам того же прошу у Господа. Уж как выручили, как выручили с дровами – свой оставшийся век буду вам благодарна.
– Полно, Мария Ивановна! Дрова – какие пустяки! Вот хлебушек ваш – искусство, вкуснее его не едал.
– Дрова не пустяки, на них он печётся. На газу или электричестве такой не будет. Вот берёзка росла-росла, соками земли питалась – сколько всего в ней накопилось! А горит – всё нам возвращает: жаром, духом древесным.
– Марья Ивановна, о дровяном обжиге я многое знаю. Я и сам им частенько пользуюсь в своём огненном деле, когда надо получить керамику необычную, особенную.
– Знаешь – хорошо... Напоследок надо соломки на уголья. От неё свой, дополнительный аромат хлебушку. Вот отчего он получается духовитый и с хрустящей корочкой.
– Так в нижнем селе ещё две хозяйки тоже на дровах пекут, а люди не ленятся, ходят к вам на гору. В чём секрет? Расскажите, Марья Ивановна, я никому не выдам, – улыбаюсь.
– Да какой тут секрет! Всё очень просто. Перво-наперво мука. Её надо выбрать и хранить правильно. Мама, царствие ей небесное, ещё учила. Я за мукой на элеватор с Михаилом Артёмовичем ездию, дай Бог ему здоровья. У него там знакомые, всегда подскажут, что и как. Да и с мешками помогут. А сама-то я за эти годы тоже кое-чему научилась. Могу определить, какая мучица на какую выпечку больше подходит. Мука – она как люди. Тоже надо знать: из какого семени произошла, сколько солнышка досталось, какая зрелость, не залежалась ли. А как замешивать – не полениться, просеять через сито, чтобы задышала...
Водичка опять же. Видел ведь наш колодец – всего-то три метра, только для бани. Я же не поленюсь под гору сходить, за родниковой. Вот тебе и второй «секрет». Как к дитяте, к опаре ночью встану: дрожжи-то самодельные, хмелевые. С них, не ровен час, сбежит опара. Не уследишь, так перекиснет. От закваски многое зависит.
Загибаешь пальцы?.. Чудо-печь, ещё отцом Григорича сложенная – дров немного просит, а жар ровный. Выпекаю не в железках, от железа пригар нехороший, а в керамических формах. Только вот мало их у меня осталось. Как ушёл из жизни Александр Александрович, никого его дело не заинтересовало. Не подхватили его «знамя».
Как услышал о керамике, меня будто в язык кольнули – расспросить. Но сдержался и решил не перебивать.
– Хороший гончар был – царствие ему небесное. Сколько замечательной посуды исделал! Молоко, в крынке протомлённое – румяное, с пеночкой «загорелой». Щи из духовки на серой капусте, сваренные в горшке, вкуснее, ароматнее.
– Чем на огне, в чугунке?
– Вкуснее.
– А он свои изделия изнутри глазурью покрывал?
– Так на вот, глянь... Берегу их теперь, новых взять негде. Да ведь у нас во всём теперь так – последние умельцы ушли. Остались одни внуки «механизаторов широкого профиля». Сколько их дедов-отцов уже разбилось или сгорело от своего окаянного «широкого профиля»! Гибли, почти как на войне. Теперь уж и внуки сели на тарахтелки и туда же: «Ивановна, с тебя жидкий хлеб! Размером с килограмм». – «Да где же я тебе его возьму и на что?» – «Где, где – в сельпе, с одиннадцати до семи, а в коммерческом так круглосуточно». Да ещё и споёт: «А нам-то что – не наше дело. Как говорится, родина велела»... – «Николай, – говорю, – лучше каравай возьми домой, молока козьего детям». Куда там! – «Нет жидкого – сама паши свой огород. Мы не рабы, рабы не мы».
«Мы не рабы…» Но я знал: месячная пенсия Марьи Ивановны сопоставима с их «жидким хлебом килограммового размера». Правда, ещё останется и на селедочный хвост. Интересно, каково было месячное довольствие раба, например, где-нибудь в Междуречье? Литр вина и несколько плодов фиги – эквивалент нынешним крохотным пенсиям?.. Но раба хозяин должен был кормить, чтобы тот не только с голодухи не помер, а ещё и работал. Марья Ивановна печёт хлеба, ибо нет у неё того, кто её накормит, есть только ко всему равнодушное государство и его чиновничье завидущее око и загребущие руки.
Отвлёкся на своё и часть монолога пропустил, а Марья Ивановна тем временем продолжала:
– И в церковь иногда заходят, вижу, стоят смурные. И слово батюшки прослушают. Но, видно, в одно ухо влетает, в другое вылетает. После тут же зайдут за придел – и до умопомрачения...
– Может, это его слово такое, что не действует? – а на ум пришло английское, в данном случае применимое к русскому быту: « Это говорится Ливерпуль, а подразумевается Манчестер». Об истинном «разумении» благочинного я уже был наслышан, да и сам кое-что видел, и не раз.
– Пример-то лучше всякого слова будет. Батюшка у вас, говорят, сам того... подвержен, – по поводу частых разговений отца Аркадия я постарался выразиться поделикатней. Марья Ивановна моих экзерсисов то ли не заметила, то ли намеренно их пропустила. А я подумал: «Удивителен русский характер – до поры, до времени многое как бы не замечает. Терпелив. А потом»...
А она продолжала спокойно:
– Как же, слово всегда действенно. Прежде, чем караваи в печь ставить, я обязательно над ними пошепчу. Вот и выходят пышные да румяные.
– А с какими словами надо хлеб делать? – я свернул со своего бестактного направления на стезю Марии Ивановны.
– Простыми, как учили... Ясну солнышку на восходе поклонюсь. Три раза православным перекрещусь. Сама нарядно приберусь. Мы тебя творили – словом-делом не грешили. Выйди, как день, белый. Выйди, как Бог, милый.
Тут я подумал: видно, «механизаторы широкого профиля» не пошептали любовно своим подружкам таких благодетельных слов, чтобы потомки удались «пышными да румяными». Сварганили наспех, да с пьяного угару! Вот оно и получилось – какое вошло, такое и вышло. Уже перекисшее и перебродившее – наподобие браги. Вот из такого семени всё и произошло. Ласки-солнышка оному наверняка тоже не досталось. Вот и зрелость – как Митрофанушки... Нет, я лучше – о насущном:
– Мария Ивановна, пожалуйста, покажите ваши формы для выпечки.
– На кой тебе?
– Думаю, смогу их сделать.
– Вот было бы счастье! Без них такие хлеба не выйдут.
– Сделаю в своей городской мастерской и привезу. Для меня это просто.
– Если просто, то и опарницу. Моя на ладан дышит.
– И затворник, и формы – всё сделаю. Марья Ивановна аж зарумянилась от радости. Захлопотала тут же, полотенца откинула торопливо:
– Вот вам кругленький на доброе здоровье! Выбирайте, какой глянулся!
– Да что ж тут выбирать – все хороши да статны... Спаси вас Бог за ваш хлеб насущный! И за нрав ваш – как ясно солнышко...
– Будет вам, Александр Георгиевич! Захвалите – перестанет получаться.
– Марья Ивановна, если что помочь, вы только скажите. Ну, пойду...
– С Богом, доброй дорожки!
...Вот я и в избушке. Вкушаю свой завтрак – молоко Зорьки из маленькой крыночки собственного изготовления и краюшка белого Марьи Ивановны. Хоть каждый день – не надоедает! « Как хорошо на свете жить! Спасибо, сердце...» – само поётся-мурлыкается дунаевское.
И всё-таки... это я задумался.
Живу я в городе рядом с хлебозаводом. Словосочетание ненормальное, если не сказать – дикое. Право, дикое... но, впрочем, вполне соответствует изделию, производимому на этом предприятии. На территории своего завода директор чем только не занимается! Это явно махинатор широкого профиля. Тут и танц-клуб по ночам наяривает, и магазин (отнюдь не хлебный), и на деньги в автомате можно поиграть. А вот собственно хлеб – слова доброго не стоит. То кислым отдаёт, то мнётся замазкой оконной или крошится, а уж плесневеет как скоро – разве что в холодильнике такой хранить. Иной раз даже посолить тесто забудут горе-пекари.
Такому зачем слава Филиппова, ему другое нужно. Он только о своём частном печётся и как говорил Николай Васильевич Гоголь о таком «деятеле»: «…государственную ассигнацию предпочитал всему.
– Это вещь, — обыкновенно говорил он, — уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь – не расшибется».
«Филиппов же был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно деньги нажить. Там, где другие булочники и за грех не считали мошенничеством деньги наживать, Филиппов поступал иначе. «И очень просто!» – его любимая присказка».
Всё действительно очень просто, если по чести. Но... другая заповедь правит у них: обмани ближнего, не то он обманет тебя и над тобой же возрадуется!
Неплохо бы с такими «хлебопёками» поступать, как встарь: их могли остричь наголо либо выпороть, а то и привязать к позорному столбу. Иных даже в изгнание отправляли.
Но сейчас время другое. И живут такие «пекари» припеваючи.
А Вам, дорогая Марья Ивановна – низкий поклон и многая лета за ваше искусство и честную жизнь!
|
|
